Марк Твен - Принц и нищий [Издание 1941 г.]

Он все точил, все точил, то невнятно бормоча, то тихонько хихикая от восторга, то прерывая бормотание внятной речью.

— Это его отец во всем виноват. Я только архангел. Если бы не он, я был бы папой!

Король пошевелился во сне. Отшельник бесшумно подскочил к постели, опустился на колени и занес над спящим нож. Мальчик опять пошевелился; глаза его на миг открылись, но в них не было мысли, они ничего не видели; через минуту по его ровному дыханию стало ясно, что сон его опять крепок.

Некоторое время отшельник ждал и прислушивался, не двигаясь, затаив дыхание; потом медленно опустил руку и так же тихо прокрался назад, говоря:

— Полночь давно уже миновала; нехорошо, если он закричит, — вдруг случайно кто-нибудь будет проходить мимо.

Он бесшумно метался по своей берлоге, подбирая где тряпку, где обрывок веревки; потом опять вернулся и осторожно связал ноги короля, не разбудив его. Затем он попробовал связать и руки; он несколько раз пытался соединить их, но мальчик вырывал то одну руку, то другую как раз в то мгновение, когда веревка готова была охватить их; но наконец, когда архангел уже пришел в отчаяние, мальчик сам скрестил руки, и в один миг они были связаны. Затем архангел сунул спящему повязку под подбородок и туго стянул ее узлом на голове — так тихо, так осторожно и ловко, что мальчик все время мирно спал и даже не пошевелился.

Гендон приходит на выручку.

Старик, ступая неслышно, как кошка, отошел и принес низенькую скамеечку. Он сел так, что одна половина его тела была вся озарена тусклым колеблющимся светом, а другая оставалась в тени. Не сводя глаз со спящего мальчика, он терпеливо ожидал, пока отточится нож, все бормоча про себя и не замечая, как бегут часы; он был похож на серого, чудовищного паука, готового проглотить неосторожное насекомое, беспомощно запутавшееся в его паутине. Наконец, много времени спустя, старик, который все смотрел, но ничего не видел, поглощенный своими мечтами, вдруг заметил, что глаза мальчика открыты, широко открыты и смотрят! — смотрят, цепенея от ужаса, на нож. Улыбка дьявольского торжества скользнула по лицу старика, и он, не меняя своего положения и не прерывая работы, спросил:

— Сын Генриха Восьмого, молился ли ты?

Мальчик беспомощно забился в своих узах, стараясь издать какой-то звук сквозь крепко стиснутые челюсти. Отшельник истолковал это движение как утвердительный ответ на свой вопрос.

— Так помолись снова! Читай отходную молитву!

Дрожь пробежала по телу мальчика, и лицо его побледнело. Он опять забился, пытаясь освободиться, изгибаясь и поворачиваясь во все стороны; он, как безумный, отчаянно бился и вертелся на постели, чтобы порвать веревки, но напрасно; тем временем старый людоед улыбался, глядя на него, кивал головой и спокойно продолжал точить нож, время от времени бормоча:

— Твои минуты сочтены, и каждая из них драгоценна, — молись, читай себе отходную!

Мальчик отчаянно застонал и перестал метаться, он задыхался. Слезы капля за каплей текли по его лицу; но это жалостное зрелище нисколько не смягчило свирепого старика.

Уже начинало светать; отшельник заметил это и заговорил резко, возбужденно:

— Я не могу больше медлить. Ночь почти прошла. Она пролетела для меня как минута, как одна минута; а я хотел бы, чтобы она длилась год! Ну, отродье губителя церкви, закрой глаза, если тебе страшно смотреть…

Остальные слова превратились в какое-то бормотание. Старик упал на колени, с ножом в руке, и наклонился над стонущим мальчиком.

Тс! У хижины послышались голоса. Нож выпал из рук отшельника; он набросил на мальчика овечью шкуру и вскочил, весь дрожа. Шум усиливался, голоса становились все грубее и свирепее; слышны были удары и крики о помощи, затем топот быстро удаляющихся шагов. Тотчас же вслед за тем раздался громовой стук в дверь хижины и крик:

— Эй! Отворяй! да поскорее, во имя всех дьяволов!

О! эта брань прозвучала музыкой в ушах короля: то был голос Майлса Гендона!

Отшельник, стиснув зубы в бессильной злобе, поспешно вышел из спальни, притворив за собою дверь; затем король услыхал разговор, происходивший в «молельной»:

— Привет тебе и уважение, почтенный сэр! Где мальчик, мой мальчик?

— Какой мальчик, друг?

— Какой мальчик? Не морочь меня, господин монах, не рассказывай мне сказок, — я не расположен шутить. Невдалеке отсюда я встретил двух негодяев, должно быть, тех самых, которые украли его у меня, и я выпытал у них правду; они сказали, что он опять убежал и что они проследили его до твоей двери. Они показали мне его следы. Ну, нечего больше хитрить; берегись, святой отец, если ты не отдашь мне его… Где мальчик?

— О, добрый сэр, ты, должно быть, говоришь об оборванном бродяге царского рода, который провел здесь ночь. Если такие люди, как ты, могут интересоваться такими, как он, то да будет тебе известно, что я послал его с поручением. Он скоро вернется.

— Скоро вернется? Когда? Говори скорее, не теряй времени, не могу ли я догнать его? Когда он вернется?

— Не утруждай себя, — он скоро придет.

— Ну, ладно, будь по-твоему! Попытаюсь дождаться его. Однако, постой! Ты послал его с поручением, ты? Ну, уж это враки! Он не пошел бы. Он вырвал бы всю твою седую бороду, если бы ты позволил себе такую дерзость! Ты врешь, приятель; наверняка врешь! Не стал бы он бегать ни ради тебя, ни ради любого другого человека.

— Человека — да; ради человека, может быть, и не стал бы. Но я не человек.

— Господи, помилуй, кто же ты?

— Это тайна, — смотри, не выдавай ее. Я архангел.

Майлс Гендон пробормотал что-то не особенно почтительное, затем прибавил:

— Этим, конечно, и объясняется его снисхождение к тебе. Он палец о палец не ударит в угоду простому смертному; но даже король обязан повиноваться архангелам. Тс! что это за шум?

Все это время маленький король то дрожал от ужаса, то трепетал от надежды и все время старался стонать как можно громче, надеясь, что Гендон услышит эти стоны, но с горечью убеждался, что они или не доходили до его слуха, или не производят на него никакого впечатления. Последние слова Гендона подействовали на короля, как свежий ветер полей на умирающего! Он опять застонал, напрягая все силы.

— Шум? — сказал отшельник. — Я слышу только шум ветра.

— Может, это и ветер. Да, конечно, ветер! Я все время слышу как бы слабый шум… Ну, вот опять! Нет, это не ветер! Какой странный звук! Пойдем, посмотрим, что это такое!

Радость короля стала почти безудержной. Его утомленные легкие работали изо всех сил, но все же крикнуть громко он не мог: этому мешали туго стянутые челюсти и наброшенная на него овечья шкура. Вдруг его охватило отчаяние: он услышал, как отшельник сказал: