Валентина Ососкова - Семнадцать мгновений летнего дня

Впрочем, наш спуск завершился благополучно, если не считать пары ссадин – а кто их считает? – и того, что Лизка подвернула ногу и полдороги хромала, но при этом даже не открыла рта, чтобы пожаловаться. Вот это я понимаю – мужик. Да у меня тогда половина одноклассников – бабы, что бы они там в штанах ни прятали.

Пока мы дошли до Бондарева, мне дважды звонили родители. Первый раз я не услышал, а второй проигнорировал, рассудив, что сейчас есть дела поважнее, а мама если что вечером по скайпу вызовет. Если, конечно, ей и впрямь я вдруг понадобился, а не так, исполнить родительский долг, узнать, как у сына дела и что он на ужин кушал…

Поднимаясь на второй этаж, я обернулся к Лизе с Саней с вопросом, что говорить-то будем, зачем пришли. Вопрос был не праздный, я и честно-то на него ответить не мог, не то что «официально». Ну а какие были причины, что мы сюда сорвались, кроме неоформленных, неясных чувств, что что-то не так, и желания разобраться, что именно? Саня призадумался и остановился, Лизка по инерции преодолела ещё пару ступенек, но потом задумалась и она. Так и мы и стояли где-то между двумя этажами, ближе ко второму. Глядели друг на друга и думали.

Ну а потом Лиза встряхнула головой и радостно заключила:

– А, на месте увидим всё равно! Что толку гадать, – и через ступеньку устремилась наверх. Мы с Саней переглянулись с видом «Ох уж эти младшие…» и отправились следом.

Беспрепятственно проскользнув мимо бдительной соседки Бондарева, мы решительно позвонили в дверь, но нам никто не ответил. Мы постучали, сначала слегка, потом уже настойчиво, но и это осталось без какой-либо реакции со стороны хозяина квартиры. Наконец, Саня нажал на ручку – и дверь, к нашему бескрайнему удивлению, легко поддалась и открылась.

Мы с Лизкой в тревоге переглянулись: для москвича открытая дверь – это сигнал если не беды, то как минимум чего-то «не того».

В коридоре нас встретила давешняя лохматая дворняга, порычала, понюхала и ретировалась в ванную, сердиться не незваных гостей оттуда. Мы заглянули в комнату – пусто. Тихо. Вдруг с кухни послышался горький вздох и затем звук льющейся из бутылки воды, и за неимением других вариантов мы отправились туда, встревоженные, ничего не понимающие и даже не знающие, что творим.

Бондарев был на кухне – нетрезвый, усталый и горько-печальный. На столе стояла пустая бутылка и три стакана. Мужчина сидел, сверля тяжёлым, пустым взглядом пустоту, не замечая никого. Думаю, даже если бы на нашем месте на кухню столь же опасливо заглянул мамонт – из тех, что, пролетая, погнули перила перед подъездом – Бондарев и его не удостоил бы вниманием.

Мы стояли, растерянно переглядываясь, в дверях и медлили переступить порог. Из приоткрытой двери на балкон по ногам сквозил неожиданно-осенний холодный воздух, словно за окном царил ноябрь.

Бондарев исторг из себя ещё один горький вздох и нетвёрдо выговорил:

– Пейте, пацаны. Пейте. Это вам.

Мы вздрогнули, но он обращался явно не к нам, потому что единым махом ополовинил свой стакан и ещё более нетвёрдо попросил:

– Ну что вам ещё, парни, а?! Ну не забирайте меня, слышите! Я не хочу…

Пока мы с Саней стояли, разинув рот, Лизка подошла и осторожно присела за стол. Бондарев вздрогнул, но даже не поглядел в её сторону, продолжая кому-то объяснять:

– Отпустите меня, парни. Я не виноват, это все тот Калла! Он нас духам продал, я уверен! – он разозлился, стукнул кулаком по столу: – Он мне потом нож за вас подарил. Нож вместо вас, представляешь, Васька? Вместо тебя! И вместо тебя, Сев, тоже! – он пальцем ткнул в Лизку. Глаза смотрели на девочку, но не видели. – НРС заряженный. Чтобы я застрелился, наверное. Но я его выкинул, парни, пацаны, выбросил я его из окна, вы поймите. И черепушку эту лысую выгнал, когда он пришёл на днях. Правда, он теперь волосами-то оброс… Так что уходите спокойно, парни. Я не хочу к вам, не хочу возвращаться, не хочу, не хочу… – он уронил голову на стол и затих.

Лизка осторожно тронула его за плечо, но Бондарев даже не пошевелился. Мы с Саней переглянулись и зачем-то прикрыли дверь за нашими спинами, словно пытаясь отделить происходящее от всего остального мира.

– Артём… Артём Иванович, – позвала Лиза неуверенно. – Что с вами? Что случилось?

Бондарев вздрогнул под её рукой, резко выпрямился и уставился на неё. Он не удивлялся, но взгляд уже был хотя бы не таким пустым, просто осоловевшим.

– Они, – пьяно выговорил он. – Ты их видишь, девочка?

Я замер, забыв, как дышать, а Лиза спокойно отозвалась:

– Кого – их?

– Пацанов моих… Ваську и Севку, – горько вздохнул Бондарев. – Да вот же они сидят, – и кивнул в пустоту. – Я им водки налил, а они не пьют. Наверное, они теперь не могут, призраки ведь…

– Призраки? А… почему они призраками стали?

Диалог был абсурден, но абсурд – родная стихия для Лизки, поэтому всё получалось как-то естественно, так, что даже Бондарев ничему не удивлялся.

– Потому что… Отход прикрывали, понимаешь? Мы раненых вытаскивали, а их я оставил отход прикрывать. Только они ведь не догнали нас, понимаешь? Понимаешь, да?

Лиза робко кивнула и отозвалась, сглотнув:

– Да…

– Они теперь приходят… Каждую ночь приходят, – Бондарев перешёл на шёпот. – С собой забрать хотят. А там – нет ничего… Я не хочу к ним. Думал, их нож привлекает, выкинул… Какие-то мальчишки вернули.

– Так не вернули же! – удивилась Лизка. – Обратно забрали!

– Да? – Бондарев задумался. – Тогда что же они приходят? Почему с собой забрать пытаются? Однажды заберут, я знаю! Все будут думать, что я сам отравы какой наглотался, а это они-и… Пацаны… молоденькие… Ваське девятнадцать, Севке двадцать было…

Лизка не ответила, уставившись взглядом в стол. Потом она моргнула раз, другой, сглотнула и вдруг – заплакала. У меня самого ком в горле встал, а у неё просто капали на стол слёзы, оставляя на скатерти мокрые пятнышки, словно это просто был дождь такой.

Бондарев удивлённо подался вперёд:

– Ты чего, девочка?

– Жалко, – хлюпнула носом Лизка, не поднимая взгляда. – Их жалко. И вас жалко… И всех жалко, кто на той войне был… – и совсем разрыдалась, по-девчачьи, судорожно всхлипывая.

– Да что ты о ней знаешь, о войне…

Я мог бы ему ответить просто: мы знаем. Мы знаем, что она была – а остальное уже неважно.

Лиза же просто тёрла кулаками глаза и тихо всхлипывала.

Саня рядом со мной судорожно сглотнул и не двинулся с места.

А Бондарев залпом допил водку и вновь уронил голову на стол. На его щеке что-то мокро блеснуло и скрылось в многодневной щетине.

Некоторое время царила абсолютная тишина, не нарушаемая даже уличными звуками – те были в каком-то ином измерении, исчезали, не задевая нашего слуха. Потом в дверь на кухню громко заскреблась собака, поскуливая, и Лизка, вскочив, бросилась вон из кухни, едва не сбив Саню с ног. Собака, которой она отдавила лапу, взвизгнула и снова скрылась в ванной, а мы бросились за Лизой, но догнать её смогли только у подъезда, рядом с погнутыми перилами.