Олег Раин - Остров без пальм

— Все равно, — я мотнула головой. — Это предательство!

— Тю-ю! — насмешливо протянула Юлька. — Ты в какое время живешь, подруга? Выдумала тоже, предательство! Погляди, как министры-депутаты хороводят. Только так друг дружку сдают и кидают. Скоро, поди, облака с воздухом поделят, все остальное давно по карманам рассовали. Если им можно, нам-то почему нельзя? Тоже, значит, можно.

— Ты в этом уверена?

— Да стопудово! — Юлька бесшабашно болтнула ногой.

— А я не знаю… Все равно она поступила по-свински.

— Понятное дело! Я бы тоже дулась. Они же Глеба забрали, а тебя бортанули. Хотя с другой стороны, папаше вашему тоже кого-то надо было оставить. Типа, для справедливости, — Юлька убежденно кивнула. Она вообще никогда и ни в чем не сомневалась. Даже когда отказывалась от собственных слов.

— Сама посуди, зачем Бизону взрослая девица? Пацан удобнее. И маленький опять же, привыкнуть может. А если ты хотела Глеба себе оставить, так снова накладка. Бизону-то, может, по барабану, но маман-то могла не поехать без Глеба.

— Без Глеба, значит, нельзя, а без меня можно?

— Опять двадцать пять… — Юлька по второму кругу взялась меня учить и успокаивать, но странное дело — слова ее еще больше распаляли сознание, действовали, как соль и перец на ободранные колени.

— Вот увидишь, еще потом радоваться будете, что обзавелись таким родственником. Случись что, и денежками поможет, и на работу устроит…

Юлька продолжала болтать и тараторить, но я уже пожалела, что встретилась с ней. Ничегошеньки она не понимала. Ничегошеньки и ни фигашеньки. Потому что был у меня мир — хороший, складный, красивый — совсем как наша хрустальная ваза. Кстати, ее, по словам мамы, подарили как раз на свадьбу. Большая, граненая, тяжелая! Я специально выставляла ее по утрам на террасу. Солнечные лучи падали на вазу, и она становилась малиново-голубой, переливалась то бирюзой, то рубиновым светом. Солнце перемещалось, и грани чудным образом вспыхивали и гасли, словно некто невидимый плавно перебирал клавиши спектра — совсем как струны неведомой арфы. А теперь этого мира не стало. Руки Бизона подняли его над головой и хряпнули о камни. Но Юлька этого не понимала. Или не хотела понимать.

Съев еще по мороженке, мы расстались. Юлька уходила убежденной, что успокоила меня. Я же чувствовала себя еще более опустошенной. И залитый солнцем поселок — с деревцами черешни вдоль дорог, с черепичными и оцинкованными крышами, с такими милыми двориками — впервые показался мне чужим и неуютным.

Вернувшись домой, я вытащила из серванта свадебную вазу, поставила на стол. Здесь, дома, она была тусклой и серой. Возникло искушение взять и сбросить ее с крыльца. Я несколько минут боролась с собой, даже ударила правой рукой левую, зубами прокусила нижнюю губу до крови. Руки у меня подрагивали, но вазу я вернула на место. Съев какой-то сухарь из хлебницы, запила превратившимся в простоквашу молоком и вышла во двор. Шины у моего «Салюта» малость обмякли, и я привычно подкачала его папиным насосом. Погладила руль велосипеда, словно уговаривала еще поработать, и вывела за калитку.

Отец работал врачом-офтальмологом в районной поликлинике. Классная вроде бы профессия, когда всем нужен, когда вокруг полно незрячих, но именно это папу и угнетало. Он-то давно сделал свое маленькое открытие, которым успел поделиться с нами.

Люди, по его мнению, видели только то, что хотели видеть. У каждого в этой жизни имелся свой сон, своя цель и свой сектор обстрела.

Иными словами — глазных болезней, как полагал папа, не существовало в принципе. Глаза являлись только придатком нашего воображения, и если человек хотел видеть горизонты, то он их видел. Но при этом мог не замечать самого близкого — луж под ногами, свою родню, грязных обоев на стенах, нестриженых ногтей. Если же бедолага зарывался в профессию, в телевизор, в хозяйство, если отрекался от гор, лесов и восходов, то автоматически получал близорукость, катаракту и глаукому. В чем-то подобная трактовка пересекалась с идеей Егора о параллельных мирах, но папа это объяснял проще. Приземленнее, я бы сказала. Он ведь и фантастики никогда не читал, разве что в детстве. Тогда, по его мнению, еще водилась настоящая литература: Жюль Верн там, Герберт Уэллс, Стругацкие, Обручев с Лемом. Сегодняшних авторов вроде Лукина и Семеновой он даже не знал. А я и Пелевина читала! И Маккамона с Крайтоном.

Само собой, мама называла папино открытие бредом, и большинство пациентов, видимо, могли ее поддержать. Потому что покорно пили и закапывали прописанные им лекарства, меняли очки и мирились с тем, что видят лишь малую частицу мира. Папе лечить таких больных было скучно, но он лечил, потому что ничего другого ему не оставалось. Но временами (увы, достаточно редко!) встречались пациенты-герои, которые соглашались на рискованный эксперимент. Их насчитывалось всего-то человек шесть или семь, но все они в итоге прислушались к папиным советам, взялись за ум и сделали себе стопроцентное зрение. Папа гордился этими пациентами, вывесив их фотографии у себя в клинике на доске почета. Он полагал, это зажжет остальных, и вся страна в конце концов последует отважному примеру, начав заниматься гимнастикой глаз, чисткой хрусталиков и закалкой сетчатых нервов. Увы, почин так и не был поддержан. Галерея «героев» расширялась ужасающе медленно, и работа превращалась в обыденную рутину.

Вот и сейчас он скучновато тыкал указкой в таблицу с буковками, проверяя зрение очередной пациентки. Зрение у гостьи было так себе, и, присев за стол, отец терпеливо выцарапывал ерунду на бумаге.

— Сейчас я вам кое-что капну, — предупредил он сидящую перед ним женщину, — придется полежать две-три минуты, а после посмотрим глазное дно, измерим давление.

— Это не больно?

— Это нормально, — ответил отец, и, взглянув на меня, нервно добавил: — Ничего! Они у нас попляшут! Машину ей, видите ли, подавай… Захочу — и в платное отделение перейду. Уже через полгода на «ниссан» заработаю. Вот она запоет!

— Кто запоет? — испуганно переспросила тетка.

— Неважно… Ложитесь на кушетку, — отец достал из шкафчика ампулу, привычно отломил носик. Все, что нужно, он проделывал машинально, ничуть не заботясь о том, как при этом выглядит.

— Шуба ей понадобилась… Ты представляешь, Ксюх? Шуба! Это при нашем-то климате… Спрашивается — зачем? А еще телевизор в полстены хотела. Ну ладно, поставим мы эту бандуру — дальше-то что? Через пять лет слепыми станем, как кроты, разве не ясно?.. Не-ет, если мозги куриные, никакие аргументы не работают… Пожалуйста, не дергайтесь!

Пациентка ойкала и вздрагивала, а нависший над ней сухонький и тщедушный отец что-то высматривал и выискивал в ее расширившихся от лекарств зрачках и по-прежнему продолжал бубнить: