Вальтер Скотт - 7 лучших историй для мальчиков

Выразив свое презрение к предложению разведчика, он немедленно вскинул голову и сказал твердым, уверенным голосом:

– Хитрая Лисица – великий вождь, он не меняет своих решений… Пойдем, – обратился он к пленнице, властно кладя руку ей на плечо. – Гурон не пустой болтун: мы идем.

Девушка отшатнулась с гордым, полным женского достоинства видом; ее темные глаза вспыхнули, яркий румянец, похожий на прощальный луч заходящего солнца, разлился по лицу.

– Я твоя пленница, и, когда наступит время, я буду готова идти хотя бы на смерть, но сила здесь ни при чем, – холодно проговорила она и, обернувшись к Соколиному Глазу, прибавила: – От души благодарю вас, великодушный охотник! Ваше предложение бесполезно, я не могла бы принять его, но вы можете оказать мне услугу даже большую, чем та, которую вы так благородно предлагали. Взгляните на это несчастное, изнемогающее дитя! Не покидайте ее, пока она не доберется до места, где живут ее друзья! Я не стану говорить, – прибавила она, крепко пожимая жесткую руку разведчика, – что ее отец наградит вас, – люди, подобные вам, стоят выше наград, но он будет благодарить и благословлять вас. Боже мой, если б я могла услышать благословение из его уст в эту ужасную минуту!..

Голос ее внезапно прервался; она молчала в течение нескольких минут, потом подошла к Дункану, поддерживавшему ее бесчувственную сестру, и добавила более спокойным тоном:

– Мне остается еще обратиться к вам. Мне не надо просить вас беречь сокровище, которым будете обладать. Вы любите Алису, Хейворд, и ваша любовь простила бы ей тысячу недостатков! Но она добра, кротка, мила. У нее нет ни одного недостатка, который мог бы заставить покраснеть самого гордого из людей. Она красива… О, удивительно красива! – прибавила она с любовью и печалью, кладя смуглую руку на мраморный лоб Алисы и откидывая золотые волосы, падавшие девушке на глаза. – А душа ее чиста и белоснежна. Я могла бы сказать еще многое, но пощажу вас и себя…

Голос ее замер, она наклонилась над сестрой. После долгого, горестного поцелуя она поднялась и со смертельно бледным лицом, но без малейшей слезинки в лихорадочно горящих глазах повернулась к дикарю и сказала по-прежнему надменно:

– Ну, теперь я готова идти, если вам угодно.

– Да, уходи! – крикнул Дункан, передавая Алису подбежавшей индейской девушке. – Уходи, Магуа, уходи! У делаваров свои законы, которые запрещают удерживать тебя, но я… я не обязан подчиняться им. Ступай, злобное чудовище, чего же ты медлишь?

Трудно описать выражение, с которым Магуа слушал слова молодого человека. Сначала на лице его мелькнуло злорадство, но в следующее же мгновение на нем застыла маска холодного коварства.

– Лес открыт для всех, – отвечал он. – Щедрая Рука может идти туда.

– Постойте! – крикнул Соколиный Глаз, хватая Дункана за руку и насильно удерживая его. – Вы не знаете вероломства этого дьявола. Он заведет вас в засаду, а ваша смерть…

– Гурон… – прервал его Ункас. До сих пор, покорный строгим обычаям своего племени, он оставался внимательным, серьезным слушателем всего, что происходило перед ним. – Гурон, справедливость делаваров исходит от великого Маниту. Взгляни на солнце. Оно озаряет сейчас верхние ветви вон тех кустов. Твой путь открыт и недолог. Когда солнце поднимется над деревьями, по твоим следам пойдут люди.

– Я слышу карканье вороны! – сказал Магуа с насмешливым хохотом. – Догоняй! – прибавил он, грозя рукой толпе, медленно расступившейся перед ним. – Вейандоту не страшны делавары! Собаки, зайцы, воры, я плюю на вас!

Его презрительные слова были выслушаны делаварами в мертвом, зловещем молчании. Магуа беспрепятственно направился к лесу, уводя с собой пленницу, под защитой нерушимых законов гостеприимства.

Пока враг и его жертва были еще на виду у толпы, делавары оставались неподвижны, словно прикованные к месту, но как только гурон исчез, могучие страсти вырвались наружу, и толпа заволновалась, как бурное море. Ункас продолжал стоять на возвышении, не отрывая глаз от удалявшейся Коры, пока цвет ее платья не смешался с листвой леса. Сойдя с возвышения, он молча прошел среди толпы и скрылся в той хижине, откуда его недавно вывели. Наиболее серьезные и наблюдательные воины заметили гнев, сверкавший в глазах молодого вождя, когда он проходил мимо них. Таменунда и Алису увели, женщинам и детям приказано было разойтись. В продолжение следующего часа лагерь походил на улей потревоженных пчел, дожидавшихся только появления своего предводителя, чтобы пуститься в дальний полет.

Наконец из хижины Ункаса вышел молодой воин; решительным шагом он направился к маленькой сосне, росшей в расселине каменистой террасы, содрал с нее кору и безмолвно вернулся назад. За ним вскоре пришел другой и оборвал с дерева ветви, оставив только обнаженный ствол. Третий раскрасил ствол темно-красными полосами. Все эти проявления воинственных намерений вождей были встречены воинами в угрюмом, зловещем молчании. Наконец показался и сам могиканин; на нем не было никакой одежды, кроме пояса и легкой обуви; половина его красивого лица была сплошь разрисована угрожающей черной краской.

Медленной, величественной походкой Ункас подошел к раскрашенному стволу дерева и стал ходить вокруг него размеренными шагами, исполняя что-то вроде древнего танца и сопровождая его дикими звуками боевой песни своего народа. Песня была то печальной, даже жалобной, и могла соперничать с песнями птиц; то звуки ее внезапно обретали такую глубину и силу, что слушателей охватывала дрожь. В ней было мало слов, но они часто повторялись. Если бы можно было их перевести, то они звучали бы примерно так:

Конец каждой строфы Ункас пел громко и протяжно, что вполне соответствовало выраженным в ней чувствам. Первый куплет песни, где выражалось почитание, Ункас пропел спокойно и величаво; второй куплет был описательный; в третьем куплете смешались все ужасные звуки битвы, и, срываясь с уст молодого воина, эта строфа воспринималась как страшный воинственный призыв. В последнем куплете, как и в первом, слышались смирение и мольба.