Борис Ицын - Подростки

Николай нагнулся и схватил молоток. Почти не целясь, швырнул его в жандармов, которые копошились в облаке пара всего в нескольких шагах от ребятишек, спрятавшихся за паровозом. Молоток попал в цель: с одного из жандармов слетела шапка, и он схватился за затылок. Гайки, зубила, молотки, полосы железа, обломки рессор летели со всех сторон. Жандармы не успевали увертываться от этого страшного града. Беспорядочные выстрелы смолкли, и ребята увидели, как побежали к выходу жандармы. Когда они были уже у выхода, Валя тоже удачно запустил в спину одного из убегавших длинный и довольно тяжелый болт.

После этого жандармы долго не рисковали заглядывать в депо. Два дня в депо не заходил даже мастер Врублевский. И только по перрону теперь уже ходил не сонный городовой, а наряд казаков-оренбуржцев.

Мальчики не помнили себя от радости. Прежде всего они сбегали в город и рассказали своим приятельницам-гимназисткам о стычке с жандармами и своем участии в ней. Затем они дня три подряд вспоминали подробности и даже похвастались кой-кому из наиболее надежных поселковых ребятишек. Впрочем, скрыть происшедшее в депо было нельзя. О нем знали не только в поселке, но и в городе. Тот факт, что отряд жандармов, пусть и не очень большой, отступил перед рабочими, ребята рассматривали чуть ли не как победу революции. И даже поспорили с Данилой.

— Трусы вы! — кричали они в азарте. — Надо собраться всем, да и побить полицию.

— Не порите горячку, — улыбаясь, успокаивал ребятишек Данила. — Дело-то только начинается. А полиция, она еще когти покажет, будьте уверены. Надо арестов ожидать.

И Данила готовился к возможному визиту полиции. Ребята по его заданию уже два раза бегали на другой конец города к Восточному бульвару, передавали маленькому, бледнолицему сапожнику небольшие свертки. Они знали — это были книги.

Данила около недели не ночевал дома. Но все было спокойно. Парень перестал ждать обыска и теперь на ночь приходил домой. В депо тоже все утихомирилось. Только Степан не каждый день ходил с Валей домой. Раза два-три в неделю он один уходил в Порт-Артур. Мальчик догадался, что где-то проходят собрания организации, но ничего не спрашивал, понимал — любопытство в таком деле неуместно.

Январь подходил к концу. Стояла пасмурная безлунная ночь. Митя поздно вернулся от Коли — ребята учили уроки, надо было нагонять, они пропустили почти неделю занятий.

Утомленный мальчик быстро уснул. В середине ночи раздался громкий и настойчивый стук в дверь. Проснувшись, он увидел, как старший брат в одном нижнем белье торопливо перебирал какие-то бумаги, рвал их на мелкие кусочки и осматривался, ища места — куда бы бросить. Мать, стоя посреди комнаты, крестилась часто и торопливо трясущейся рукой. Стук повторился. Митя понял, в чем дело.

— Давай! — он подскочил к брату. — А сам одевайся.

— В плиту и сожги! — шепнул ему Данила, подавая клочки мелко разорванных бумаг.

Мальчик бросился к плите, открыл ее и, схватив всегда лежавшие на месте, в печурке, спички, поджег бумагу. Ему было почему-то холодно, точно после купания в ветреный, пасмурный день.

— Сейчас, сейчас, чего ломитесь, — открыв двери в сени, крикнул Данила спокойным голосом. — Надо хоть одеться-то.

— Открывай немедленно!

— Открой, мама, — сказал Данила, натягивая брюки. — Дай-ка, спички на место положу, — все так же спокойно продолжал он. Но когда Митя подавал брату коробок и коснулся его руки, он почувствовал, что рука эта холодна, как лед.

Перепуганная мать вернулась в комнату. Сразу за ее спиной мальчик увидел белые от инея, точно в муке, усы, обмерзший мерлушковый воротник и запотевшее пенсне полицейского пристава.

За приставом вошли трое рослых городовых, а за ними, смущенно покашливая, сосед Никифор Назаров, вынужденный присутствовать при обыске в качестве понятого.

В избу хлынул морозный воздух. Пламя лампочки мигнуло и затрепетало. По бревенчатым стенам запрыгали уродливые тени. Комнатка сразу стала темной и маленькой. Тяжелые, кованые сапоги городовых стучали по деревянному полу.

Растерявшаяся мать изогнувшись, точно для поклона, подала приставу стул. Тот сел. Один из городовых стал около дверей. Двое других молча смотрели на пристава, все еще протиравшего пенсне. Данила казался совершенно спокойным, и только по тому, как долго не мог он застегнуть пуговицу на воротнике рубахи, мальчик понял, что брат волнуется.

Из черного кожаного портфеля пристав вынул лист бумаги.

— Фамилия? — скучающим, бесцветным голосом спросил он, поглядев на парня поверх очков.

— Губанов, — спокойно и не торопясь ответил тот.

— Имя?

— Данила.

— Кличка! — неожиданно спросил пристав.

Данила непонимающе посмотрел на него.

— «Андрей»? — уже грозно смотря на парня, спросил полицейский.

— Чего? — не понял Данила.

— «Андрей» — твоя подпольная кличка?

— Никак нет. Данилой зовут.

— Не притворяйся! — Пристав стукнул по столу кулаком с такой силой, что стоящая на нем лампа подпрыгнула и чуть не погасла. Мать в ужасе закрестилась и концами головного платка стала вытирать слезы.

— Кличка как? Ну! — сердито крикнул пристав.

— Я знаю! — неожиданно рванулся вперед мальчик, напуганный окриком пристава.

И не успел оторопевший Данила ничего предпринять, как Митя выпалил:

— Тилиликины мы!

— Что? — удивился пристав.

— Не обращайте внимания, ваше благородие, — улыбнувшись, сказал Данила. — С перепугу он. Это действительно кличка, уличная. У нас все больше по уличным кличкам друг друга называют. Дедушка у нас косноязычный был, его «Тилиликой» прозвали, а нас, значит, Тилиликиными кличут теперь.

— Дурак! — сердито буркнул пристав. — Начинай обыск, — крикнул он городовым и нервно забарабанил по столу длинными сухими пальцами.

Городовые, неловко ворочаясь в толстых, на вате, шинелях; начали обыск. Прежде всего они перерыли постель Данилы, заглянули под кровать, потом осмотрели посудный шкафчик, один слазил в подполье, другой пошарил даже на божничке, за иконами.

Данила больше не волновался. Он знал, ничего не найдут.

Успокоился и Митя. С обычным ребячьим любопытством следил он за тем, как перерывали мамкину постель. Мальчик теперь был даже доволен.

«Ничего не найдут, Данилку не заберут, — думал он, — зато завтра я расскажу ребятам про обыск. Ведь никто — ни Валька, ни Колька не видели настоящего обыска. Пашка Тропин не в счет. Когда отца арестовали, Пашка с перепугу ничего разобрать не мог. Уревелся весь. А я вот все, как есть все запомню, до самой капельки. Вот ребята рот разинут! Обыск — это тебе не писание листовок.

И тут Митя похолодел. Он почувствовал, как пальцы ног и рук стали чужими — онемели, по спине мороз побежал, сердце точно оборвалось и упало. Он едва удержался, чтобы не вскрикнуть. Он вспомнил: когда переписывали прокламации, на одной посадил кляксу и не выбросил, не порвал, хотя Данила велел. Решил: «пригодится», сунул в карман штанов и забыл. От страха показалось, что листовка в кармане шевелится.