Олесь Донченко - Ветер с Днепра

Но это еще не все. Пронька безошибочно, с первого взгляда может отличить сорочье яйцо от вороньего, ласточкино от воробьиного. Для этого нужен большой опыт и наблюдения. Недаром Пронька получил от детей прозвище «Сорока»!

— Павлик, — сказал Пронька, — твоя машина — всемирный переворот в технике. И я сам хотел с тобой поехать путешествовать.

У Павлика сверкнула в зрачках искорка надежды. Он забыл на мгновение, что существует на свете грозный, неумолимый «но».

— И нечего смеяться, ребята… Но… (Пронька поднял вверх палец). Но… ничего не выйдет из этого. Такой велосипед сделают без тебя, Павлик, инженеры на заводе. Наше пионерское дело — охранять урожай от жучков–вредителей, колоски собирать, кроликов разводить…

— И гусей! — добавил Евгеша. — Таких, как гусь Капитан Капитаныч.

— Таких, как гусь Капитан Капитаныч, — повторил Пронька.

Евгешка был самым ярым любителем птицеводства. Это он вырастил в колхозе премированного на районной выставке гуся Капитана Капитаныча. За этого гуся между Евгешкой и Павликом всегда велись жаркие споры. Да разве можно не спорить с этим Павликом? Он не может понять простейшей вещи, что высшее наслаждение для каждого пионера — это присматривать за инкубатором! Какое поле для деятельности! Какие возможности! Он кладет в инкубатор яйцо. Обыкновенное куриное яйцо, а через три недели оттуда — пи–пи! Цыпленок! Живехонький цыпленок! Вы кладете яйца, десятки, сотни яиц, а из инкубатора — гуси, индюки, страусы!.. В саду появилась гусеница. Тревога! Вы скорей несетесь к инкубатору. Вы кладете туда три тысячи двести двадцать пять воробьиных яиц. И вскоре три тысячи двести двадцать пять воробьев выпускаете в сад. Деревья спасены! Только такой упрямый и безнадежный пессимист, как Павлик Голубь, не может представить этого величественного триумфа птицеводства.

Ох и обрадовался же Евгешка, услышав мудрое слово Проньки. Не теряй пионерское время над неподвижной доской, над зыбкими водоходами. Берись скорее за живое пионерское дело. Тебя ждут зловредные жучки–вредители. Они есть везде: на ржи, капусте, свекле. Они есть в саду и в лесу. Возможно, что они нашли приют даже в голове Проньки.

Ох и обрадовался же Евгеша Зуб!

— Я не говорил тебе, Павлик! Не слушал меня!

А Павлик… Знаете, что он ответил? Он и теперь не послушался. Он сказал:

— Чего вы издеваетесь? Когда надо, я собираю жучков. Я умею это делать. Так же, как и каждый из вас. Но кто из вас сделает машину? Попробуйте сделать водоход!

И знаете, когда Павлик сказал эти слова, все заметили у него на глазах слезы. Он глотал их, как сливы, а они все наворачивались на глаза, все наворачивались…

Понимаете? Ему, наверное, было стыдно, что он такой упрямый и непослушный мальчишка. Удивительно, как такого недисциплинированного пионера держат в отряде? А таки держат.

Пронька только рукой махнул.

— Пусть делает машину. Может, и в самом деле что–то путное выйдет. Он же у нас изобретатель!

Но если бы он знал, какая история приключится с водоходом и вообще с Павликом, он не махнул бы вот так рукой. И никто из ребят не махнул бы.

Давайте закроем глаза. Не бойтесь, никто не толкнет вас, никто не перецепит. Так лучше представить этот вечер на берегу реки. Только не представляйте звезд! Их не было. Бывают же такие вечера и ночи на Днепре, такие тихие и темные, когда звезды не светят. И луну не представляйте. Она еще не взошла. Она взойдет позже, примерно в середине этого раздела. В сонном Днепре иногда скидывается рыба. Может, это страшный сом — пылкая мечта Быцыка. Но и сома не представляйте. Он хоть и бултыхнется, все равно его не услышали бы. Недаром же здесь упомянуты те четыре строчки песни в начале. Эту песню поет детвора вокруг костра. Песня так звучит, и такие звонкие голоса у певцов, что не слышно ни шепота листьев ивняка, ни всплесков сонной рыбы.

Высоко поднимается вверх желтое пламя, трещит валежник и сухой камыш. И именно тогда, когда Наталья высоко, тонко выводила:

именно тогда появились на свет костра две бабы, две соседоньки–кумоньки. Кто–то из школьников назвал их когда–то Бабарихами, и это прозвище прилипло к ним, как сапожная смола.

Бабарихи всегда вместе. Если одна идет стирать, то и другая валек несет. Если одна — в кооператив, ищи и вторую поблизости.

Когда в колхозе начинается сенокос, Бабарихи тоже уедут заготавливать сено. Только у них не сено, а трава. Эти бабы собирают всевозможное зелье, известное только им, и оно помогает от всяких болезней: от трясцы–лихорадки, от сглаза, от родимчика. Только от желтухи не помогает никакое зелье. Тогда ребенка надо искупать в ожерелье, или в червонцах.

Вы тоже можете собирать зелье. Например, коровяк. Знаете — растет такой высокий, с пушистыми, как вата, листочками и с желтым цветом? Этот цвет и надо собирать. Наталья, например, так и делает. Только она сдает его в кооператив. Недавно термометр выменяла на зелье. Бабарихи же в кооператив ничего не сдают. Они сами сушат цвет–траву, сами лечат. Здесь без умения ничего не сделаешь. Надо, чтобы зелье без ветра привяло, без солнца высохло. И кроме того, надо еще и слово такое знать и произносить его до восхода солнца, когда еще роса с травы не сошла. Много с этим мороки.

Бабарихи появились возле костра, как из–под земли выскочили. Они всегда так. Нет — глянь, уже и здесь.

— Хорошо поете, детки, — затараторила первая баба Бабариха. — А теперь через костер попрыгайте. Веселее будет.

— Да, — подхватила вторая, — завтра же Ивана Купала. Когда–то бывало через огонь прыгали. Папоротник–цветок расцветает в эту ночь в лесу. Кто найдет его, будет счастлив всю жизнь. Так старые люди говорят, детишки. Только страшно искать этот цветок. Когда–то ведь русалки были, но правление колхоза, говорят, постригло им волосы. А Явдошку Ковалишину можно встретить…

— Предрассудки темных людей, Бабариха, — строго сказал Пронька. — Явдошка Ковалишина погибла как герой, ее убили деникинцы за то, что носила в лес еду нашим партизанам. Не может Явдошка блуждать.

— Она не блуждает. Душенька ее, говорят, ходит по лесу. Темной ночью ходит, белы рученьки ломает, слезами умывается: «За что мою кровь пролили, за что меня убили в юных летах?»

— Никто не ходит, баба, — выскочил Евгешка Зуб. — И ничего страшного нет… И цветка папоротника тоже нет. Факт.

Чрезвычайные события, случившиеся дальше, могли бы и не случиться, если бы неожиданно не выступил новый оратор, который ребром поставил перед Евгешкой вопрос: