Ренсом Риггз - Библиотека душ

Моим друзьям понадобилось время, чтобы понять, что произошло. Пока они стояли с открытыми ртами, а вторая тварь кричала что-то в рацию, я услышал, как двери вагона с шумом открылись у меня за спиной.

Это был наш шанс.

— ПОШЛИ! — заорал я, и мы бросились к вагону.

Спотыкающаяся на бегу Эмма, Эддисон, путающийся у нее в ногах, и я, пытающийся протиснуться в узкие двери вагона с долговязым и скользким от крови складывающимся человеком, кучей ввалились через порог.

Последовали еще выстрелы. Тварь вслепую палила в пустóту.

Двери закрылись на полпути, потом разъехались снова.

«Пожалуйста, освободите проход», — вежливо пропел в динамике записанный голос.

— Его ноги! — воскликнула Эмма, указывая на оставшиеся в проходе носки ботинок на длинных ногах складывающегося человека. Я кое-как дотянулся и ногой затолкал их внутрь вагона. За те несколько бесконечно долгих секунд, прежде чем двери снова закрылись, болтающаяся в воздухе тварь успела сделать наугад еще несколько выстрелов, но чудовищу все это уже надоело, и оно швырнуло мужчину об стену, где тот сполз на пол и замер бесформенной кучей.

Вторая тварь неслась к выходу. « Его тоже », — попытался крикнуть я, но было слишком поздно. Двери уже закрывались, и, неловко дернувшись, поезд тронулся с места.

Я огляделся, с облегчением отметив, что в вагоне мы были одни. Что подумали бы обычные люди при виде нас?

— Ты в порядке? — спросил я у Эммы.

Она сидела на полу, тяжело дыша и изучая меня внимательным взглядом.

— Благодаря тебе, — ответила она. — Ты, в самом деле, заставил пустóту делать все это?

— Похоже, — ответил я, не веря сам себе.

— Это потрясающе, — тихо произнесла она.

Я не мог сказать, испугана она, восхищена, или все сразу.

— Мы обязаны тебе жизнями, — проговорил Эддисон, ласково ткнувшись головой мне в руку. — Ты очень особенный юноша.

Складывающийся человек засмеялся, и я взглянул вниз и увидел, как он улыбается мне через гримасу боли.

— Видишь? — произнес он. — Я же говорил тебе. Это есть чудо.

Его лицо стало серьезным. Он схватил меня за руку и втиснул мне в ладонь маленький бумажный квадратик. Фотографию.

— Моя жена, мой ребенок, — пояснил он. — Захвачены нашим врагом уже давно. Если ты найти остальных, возможно…

Я взглянул на фотографию и испытал потрясение. Это был небольшой, размером для бумажника, портрет женщины, держащей на руках ребенка. Сергей явно носил его с собой уже очень долго. И хотя люди на карточке выглядели приятными и милыми, сама фотография, или негатив, были серьезно повреждены, возможно, оказались в огне, отчего лица исказились и разделились на фрагменты. Сергей до этого никогда не упоминал о своей семье, все, о чем он говорил, с тех пор как мы его встретили, так это о создании армии странных людей, о том, чтобы передвигаться из петли в петлю и вербовать переживших налеты и зачистки странных, способных сражаться. Он никогда не говорил, зачем ему нужна была армия. Чтобы вернуть их.

— Мы найдем и их тоже, — пообещал я.

Мы оба знали, насколько это было маловероятно, но ему нужно было это услышать.

— Спасибо, — прошептал он и вытянулся в луже крови.

— Он долго не протянет, — заметил Эддисон, пододвигаясь ближе и принимаясь лизать лицо Сергея.

— Возможно, у меня хватит жара, чтобы прижечь рану, — откликнулась Эмма и поспешила к нему, на ходу растирая руки.

Эддисон поддел носом рубашку складывающегося человека рядом с животом:

— Вот здесь. Он ранен сюда.

Эмма прижала рану руками с двух сторон, раздалось шипение горящей плоти, и я встал, чувствуя дурноту.

Я посмотрел в окно. Мы все еще отъезжали от станции, медленно, видимо из-за завалов на путях. Мигающий свет ламп аварийного освещения выхватывал из темноты случайные детали. Тело мертвой твари, наполовину скрытое под грудой битого стекла. Смятая телефонная будка — свидетель моего прорыва. Пустóта, — я с содроганием заметил ее фигуру, — неслась рысью по платформе рядом с поездом, всего в паре вагонов от нас, с небрежностью бегуна.

— Стой! Не приближайся! — выплюнул я в окно на английском.

Моя голова еще не прояснилась. Боль и тонкий свист опять мешали мне.

Мы набрали скорость и въехали в туннель. Я прижался лицом к стеклу, вывернув шею, чтобы взглянуть назад. Темнота, темнота, и затем — вспышка света, и я увидел пустóту, застывшую в полете, будто на стоп-кадре, ее ноги оторвались от платформы, а языки захлестнули поручень последнего вагона.

Чудо. Проклятие. Я пока еще не понял разницы.

Я взял его за ноги, а Эмма за руки, и мы вместе осторожно перенесли Сергея на длинную скамью. Он лежал без сознания, под рекламой домашней пиццы, и его тело мерно покачивалось в такт движению поезда. Если он умирает, то было бы, наверное, неправильно оставлять его умирать на полу.

Эмма задрала его тонкую рубашку.

— Кровотечение остановилось, — сообщила она, — но он умрет, если не попадет в больницу в ближайшее время.

— Боюсь, он умрет в любом случае, — отозвался Эддисон. — И особенно в больнице здесь, в настоящем. Представь, он просыпается через три дня, его рана вылечена, но все остальное распадается, после ускоренного старения на двести с птица-знает-чем лет.

— Да, возможно, — ответила Эмма. — Но с другой стороны, я удивлюсь, если через три дня кто-нибудь из нас вообще будет жив, независимо от обстоятельств. Я не знаю, что еще мы можем для него сделать.

Я уже слышал, как они упоминали этот предел: два или три дня были самым долгим сроком, на который странные люди, жившие в петле, могли оставаться в настоящем, до того, как начнут ускоренно стареть. Этого было достаточно для них, чтобы иногда наведываться в настоящее, но не оставаться в нем; достаточно для коротких путешествий между петлями, но недостаточно, чтобы вызвать искушение задержаться подольше. Только отчаянные смельчаки, да имбрины отправлялись в путешествие в настоящее дольше, чем на несколько часов. Последствия опоздания были слишком серьезными.

Эмма, лицо которой выглядело болезненным в бледном желтоватом свете, встала, но затем пошатнулась и схватилась за поручень. Я подал ей руку и помог сесть рядом, и она обессилено плюхнулась возле меня. Мы оба были вымотаны до предела. Я не спал нормально несколько дней. И не ел тоже, не считая пары случаев, когда нам представилась возможность нажраться как свиньям. Я все время куда-то бежал в постоянном страхе, и я уже не помнил, сколько ношу эти проклятые, натирающие ноги, ботинки. Но более того, каждый раз, когда я говорил на языке пустóт, из меня словно вырезали что-то, и я не знал, как это вернуть. Это заставляло меня чувствовать какую-то совершенно новую, абсолютно неведомую, степень усталости. Я будто открыл в себе рудную жилу, новый источник энергии, но он был исчерпаемым и конечным, и я гадал, истратив его, истрачу ли я и себя?