Милош Кратохвил - Удивительные приключения Яна Корнела

Теперь я уже сам понял, что их следует называть не «пиратами», а «воинами свободных морей»!

которая знакомит читателя с жизнью на пиратском корабле и с удивительным человеком, командиром корабля Луи дю Пюи, а потом рассказывает о том, как пушка, даже не стреляя, чуть не убила Яна Корнела

Уже на другой день после отплытия мы присоединились к главной флотилии, во главе которой шел великолепный, ошеломляющий своим вооружением, трехмачтовик нашего главнокомандующего. Он несся гордо, с раздутыми парусами, и жерла его пушек внушали всякому страх.

Море и теперь было еще спокойным, и скоро все мы трое почувствовали себя настоящими моряками. Что касается Жака и, особенно. Селима, то они были, как рыба в воде. Довольно быстро втянулся в работу и я, — видимо, потому, что теперь меня никто не бил и не ругал.

Правда, за время этого довольно долгого плавания у меня накопилось здесь уже немало противоречивых впечатлений, и иногда мне с большим трудом удавалось найти ту причину, которая породила их.

Так, например, в первую же неделю плавания на борту нашего корабля вспыхнули две кровавых драки. Сначала поссорился какой-то голландец с одним из негров, — из-за чего, никто не знал. Озверевший голландец подкараулил своего противника в такую минуту, когда тот укреплял что-то на рее, и подстрелил его, словно попугая. Узнав об этом, командир корабля приказал немедленно заковать голландца в кандалы, привязать ему к ногам груз и вышвырнуть его в море.

Потом возник новый спор, который привел распоясавшихся соперников к драке на ножах. Она проходила на глазах у любопытных моряков, обступивших драчунов плотным кольцом и подзадоривавших их. Противники вели себя странным образом: перед схваткой каждый из них наступил правой ногой на свой нож, лежавший на палубе, и повернул к своему противнику ладони, показывая, что у него нет другого оружия. Потом они оба разом нагнулись за своими ножами и бросились друг на друга. Дело также закончилось тем, что один из спорщиков был заколот и умер у всех на глазах. В последнем случае командир не вмешался в спор, и победитель не понес никакого наказания. После некоторого размышления я сам догадался, в чем тут была загвоздка и почему командир в обоих случаях решил по-разному.

Однажды — это было возле какого-то маленького островка — мы наткнулись на корабль, который вез порох и другие боевые припасы для небольшой испанской крепости, расположенной на побережье материка. Корабль был вооружен несколькими пушками и на наше предложение сдаться ответил выстрелами. Но его малофунтовые пушечки не причинили нам никакого вреда, кроме поломанных перил.

Наш командир приказал высадить стрелков на две шлюпки и дать из всех пушек предупредительный залп с таким расчетом, чтобы их ядра пролетали над матчами испанского корабля. Поскольку к нашему корвету подходила вся флотилия, то на фок-мачте испанского корабля взвился белый флаг. Шлюпки со стрелками без каких-либо затруднений причалили к корвету, но команда уже успела сбежать с него. Через минуту захваченный корабль — уже с нашей командой — присоединился к пиратской флотилии.

В другой раз я сам, собственными глазами, видел, как в открытом море проплыл, буквально рядом с нами, пузатый, почти невооруженный купеческий корабль, на который пираты даже не обратили внимания. Он шел под французским флагом, и никто из них не посмел нарушить приказа Лолонуа — никогда не нападать на флот его соотечественников.

Еще более интересными, чем эти наблюдения, были беседы с нашим командиром, которые повторялись теперь, во время длительного и спокойного плавания, довольно часто. Обычно, когда у него появлялась свободная минута, он посылал Диего за мной, и мы беседовали с ним. Командир больше всего интересовался рассказами о Европе. Правда, я давно уже расстался с ней, но сам он покинул ее раньше меня. Он расспрашивал меня не столько о последних военных событиях, Оснабрюкском мире и тому подобном, сколько о странах, в которых мне удалось побывать, и главным образом о людях, — что они испытали во время войны и как стали жить после нее.

Когда я рассказывал ему о Матоуше Пятиоком, о восстании немецких крестьян, о любви Криштуфека и о судьбе семьи эрфуртского мастера, он внимательно слушал меня, словно я сообщал ему о самых важных государственных делах.

— Меня интересует все, — подбадривал он. — Хотя я родился во Франции, однако мне посчастливилось побывать во многих европейских странах — всюду, где только было возможно.

Больше он никогда ничего не рассказывал о себе. У Диего я вытянул о нем лишь несколько куцых сведений: зовут, мол, его Луи дю Пюи. По-видимому, он какой-то обедневший дворянин, и, говорят, — хотя достоверно этого никто не знает, — стал пиратом по вине одной женщины. Вот и все. Казалось, он коротает со мной время потому, что я сам немало бродил по свету и в беседах с ним, не подозревая того сам, рассказывал ему о тех странах, которые всегда были и навсегда останутся ему близкими. Но он ни разу не высказал мне ничего такого, что могло бы подтвердить мою догадку.

Впрочем, бывали и такие беседы, во время которых я молчал и слушал его. Подобное случалось тогда, когда дю Пюи, очевидно, не желая оставаться в долгу, рассказывал мне о пиратах. Это были такие интересные сведения, которых я никогда бы ни от кого не узнал. Особенно любопытным тут было гнусное заигрывание самых почтеннейших правительств с этими отверженными людьми.

Если передать — пусть даже неумело — всю сущность его рассказов, то она сводилась к следующему.

— Когда Колумб, находясь на службе у испанской короны, открыл путь в Вест-Индию, то вслед за ним на острова и на американское побережье ринулись испанцы. Они набросились на них, как саранча на урожай. Всюду, куда бы ни ступала их нога, они объявляли захваченную землю испанской собственностью и там, где они появлялись, через минуту уже не росла трава. Испанцы вывозили все, что попадалось им под руку, особенно золото и серебро, — независимо от того, находили ли они его в рудниках или в храмах и дворцах туземцев. Завоеватели опозорили себя своей жестокостью, — они без всякого разбора уничтожали непокорных индейцев. Все это предприятие возглавлялось и оплачивалось испанским королем, — королем, благочестиво преданным католической религии и всячески благоволившим ее распространению в Новом свете; римский папа сильно возлюбил его за это и, благословляя испанское оружие на его великую спасительную миссию, объявил, что все, кроме некоторых незначительных заокеанских земель, навеки принадлежит испанской короне.