Игорь Минутко - Мишка-печатник

— Типографские! Третий и четвертый вагоны! — слышит Федя уже знакомый голос.

И они бегут вдоль состава.

Мимо костров,

лошадей,

ящиков с патронами…

Мимо кучек людей…

Мимо песен и плачей…

Мимо разлук и надежд на встречи…

Уже виден паровоз, большой, жаркий, в красных флагах. Впервые Федя так близко видит паровоз. На третьей и четвертой теплушках написано мелом: «Отряд губ. типографии».

И Федя видит, что у вагонов стоят бабка Фрося, Любка-балаболка, Сашка-цыган из Задворного тупика и другие их соседи, и еще много людей, родных типографских рабочих. И Давид Семенович тут. И все они шатнулись им навстречу. Сразу смешались все, перепутались. Возгласы, плач, смех…

Федю обнимает Давид Семенович, и в глазах у него- так странно! — слезы. А отец быстро говорит:

— Так я прошу, Давид… Дашу не забывай.

— Ну зачем ты! Зачем лишние слова! — Давид Семенович стал суетливым, маленьким, и Феде почему-то жалко его.

— Ты навещай ее, как разрешат.

— Конечно, конечно… — Давид Семенович вздыхает порывисто. — Если бы не болезнь проклятая… С вами бы сейчас ехал!

Федю кто-то дергает за рукав. Смотрит — Любка-балаболка. Красивая, очень красивая Любка. Густые рыжие волосы из-под платка торчат, глаза глубокие, тревожные. Чаще забилось сердце Феди. Однако он зачем-то насупился.

— Чего тебе?

— Федь… — опускает Любка глаза.

— Ну?

— Значит, ты тоже едешь? — В Любкином голосе прямо раболепное уважение.

— Ну, еду. Чего тут особенного!

— Ты напишешь мне письмо?

Теплеет Федина душа. Конечно, напишет. Про все. Про фронт, про то, как он будет сражаться с белыми.

— А зачем? — спрашивает Федя.

— Так… -Любкины ресницы вздрагивают.

— Ладно.

— Правда, напишешь? — счастливо улыбается Любка.

— Правда. И еще знаешь что?

— Чиво?

— Ту мою книжку про разные чудесные страны возьми себе. На память.

— Вот спасибо, Федя! А это тебе. — Она протягивает ему вышитый кисет.

— Спасибо… — Федя смущенно мнется. — Только не курю я…

— Ничего. Ты в него паек ложи.

— Ага. Где ж ты такой взяла?

— У деда стащила!

— Небось побьет теперь?

— Не… убегу.

— Люба, ты еще, когда разрешат, мамку мою проведай.

— Конечно! Как разрешат, каждый день ходить буду. — Любка взглянула на Федю, и в ее глазах и тревога, и нежность, и еще что-то, от чего холодок скользнул по Фединому сердцу. — Федь…

— Ну?

— Ты осторожно там. Чтоб тебя не убили. Я тебя, Федя, ждать буду… — И потупила Любка глаза.

Так разговаривают они, а вокруг шум, сутолока, кто-то под гармошку лихо пляшет «русскую», кто-то плачет…

Вдруг рядом раздался оглушительный рев. Смотрят Федя и Любка-балаболка, а это соседский Андрюшка заливается. Понятно: маленький, пять лет всего. Однако Федя спросил строго:

— Ну? Чего ревешь?

— Ма-аму-у бабкина-а Фросина-а корова-а заб-рухала-а…

Видать, нет ничего страшнее в жизни для Андрюшки бодливой коровы бабки Фроси.

— Да вон твоя мамка! — Любка повернула Андрюшку к высокой женщине в цветастом платке. — Обезглазил?

Увидел Андрюшка свою мамку, бросился к ней и заревел еще громче.

Вдруг покатилось по перрону:

— Тише, товарищи! Будет говорить Иваныч!

— Тише! — эхом откликнулось несколько голосов.

— Будет говорить Иваныч!..

Затих перрон, только слышно, как отдувается паровоз и где-то лошади позванивают удилами.

Дядя Петя стоял на столе, вынесенном к вагонам, и, хотя далеко было от стола до отряда типографских рабочих, Федя ясно видел высокую фигуру дяди Пети, освещенную костром.

— …Враг уже отброшен от южных границ губернии,- летел над перроном голос дяди Пети. — Но он не оставил надежду захватить наш город. Пусть же знает Деникин: мы никогда не отдадим ему город оружейников!

— Не отдадим! — катилось над теплушками.

— Не отдадим!..

— …потому что здесь, на наших заводах, — красная кузница пролетарского оружия. Здесь куется победа над врагом!

Дядя Петя повернулся в сторону паровоза, и показалось Феде, что глаза его светятся живым огнем- костер отразился в них.

— Поклянемся же, товарищи, что не отступим ни на шаг!

— Клянемся!-пронеслось вдоль состава.

— Клянемся!-И вверх взметнулись винтовки, матово поблескивая штыками.

— Клянемся! — закричал Федя, и голос его сорвался от волнения.

— …Пусть изведает злобный классовый враг силу и ненависть пролетариата! -Дядя Петя на миг умолк, и стало слышно дыхание толпы, и паровоз отдувался вроде бы осторожнее, и по-прежнему позванивали удилами лошади. — Победа или смерть! — гневно и страстно крикнул он.

Шквал разразился над перроном: люди кричали «ура», неистово аплодировали и перекатывалось из конца в конец:

— Победа или смерть!..

И тут в людские сердца, окрыленные самыми высокими чувствами — порывом к свободе и самопожертвованию во имя других, — ударила песня, заиграл оркестр, и запел весь перрон:

Тысячи людей пели, объединенные песней. Казалось, вся эта ночь с ее тревогой, движением, кострами, ожиданием грозных событий поет:

Густой длинный гудок паровоза заглушил песню. Смолк гудок, и на разные лады закричало несколько голосов:

— По вагонам!

— Товарищи, по вагонам!

— По вагона-ам!…

И опять все смешалось, перепуталось…

Последний раз Давид Семенович обнимает Федю и что-то говорит ему.

Сильные руки подхватывают Федю, и вот он уже в теплушке, а под ногами начинает стучать, и Федя не сразу понимает, что это колеса.

Тронулся поезд.

Сдвинулась и поплыла назад платформа с толпой провожающих. Там, на платформе, люди машут руками и шапками,

плачут,

что-то кричат…

Последний раз мелькнуло лицо Любки-балаболки…

Все дальше, дальше костры на перроне,

оркестр,

красные знамена.

И тот плакат: «Да здравствует революционная оборона!»

Быстрее, согласнее стучат колеса, искры огненным хвостом взметнулись над теплушками…

Федя проснулся и сразу не мог понять, где он, что с ним. Чуть покачивало, мерный перестук слышался внизу: так-так-так, так-так-так. Федя лежал на спине, и перед глазами был потолок из серых досок; откуда-то сбоку сочился неяркий свет.

«Да где же это я?» — Федя повернулся на бок и сразу все вспомнил.

Он едет на фронт! Неужели это правда?!

В теплушке топилась буржуйка и было жарко. Люди занимались каждый своим: отец сидел на ящике и что-то записывал на листке бумаги, слюнявя карандаш. Дядя Петя чистил винтовку, и лицо у него было суровым. Кто спал на нарах, кто так сидел, думал о чем-то своем, покуривая козью ножку. Яша Тюрин брился, пристроившись у маленького окошка. Трофим Заулин с сердитым лицом чистил картошку. Он первый заметил, что Федя уже не спит, и просветлел: