Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

ЛЮБОВЬ К РЕВОЛЮЦИИ УБИЛА ВО МНЕ

ВСЯКУЮ ДРУГУЮ ЛЮБОВЬ И СДЕЛАЛА

МЕНЯ ЖЕСТОКИМ, КАК ДЬЯВОЛ.

Гракх Бабёф

25 июня 1937 года

Светлана Григорьевна Каминская(7 часов 25 минут утра). Если бы знать заранее, предвидеть! Но чудес не бывает. И тогда мне было всего одиннадцать лет. Что я понимала!..

В ту ночь с 24 на 25 июня тридцать седьмого года я внезапно проснулась и сразу не могла понять, что разбудило меня. Потом поняла: за стеной громко разговаривали родители. Вернее, говорил папа, хотя слов я не различала. Там, за стеной, он говорил, говорил... Напористо, быстро, он в чём-то убеждал маму. А мама — плакала... Помню, у меня в каком-то холодном ужасе сжалось сердце: почему мама плачет? Ведь никогда-никогда родители не ссорились. И в чём маму убеждает, уговаривает отец? Да, если бы знать заранее! Я бы незаметно прокралась в их спальню — дверь открывалась бесшумно — и подслушала бы тот их последний разговор.

Я разобрала — и на всю жизнь запомнила — только одну фразу. Папа сказал её громко, отчётливо: «Пойми, Надя, я не могу поступить иначе!» Мама уже давилась рыданиями. И он повторил очень громко, мне показалось, сердито: «Да пойми же наконец, Надежда, я не могу поступить иначе!»

А я вдруг встревожилась: проснётся Серёжа, мой младший брат. Я на цыпочках подошла к нему — Серёжа спал на диване с валиками по бокам. Нет, он спал крепко и причмокивал губами во сне. Из-за него мы и приехали в Москву с дачи: Серёжа простудился, кашлял, поднялась температура, второй день к нему приходил доктор, очень, как я теперь понимаю, старомодный, дореволюционный — с бородкой клинышком, в пенсне на золотой цепочке, он говорил: «Нуте-ка, батенька, посмотрим-с горлышко!..»

Нет, не только из-за Серёжи мы приехали с дачи. Мама сказала: «Начинается Пленум ЦК партии. Папе надо быть в Москве всё время».

...Там, за стеной, отец всё говорил, говорил. Я, шлёпая по паркету босыми ногами — пол приятно холодил ступни, — подошла к высокому окну, потянула на себя одну створку. В комнату хлынула ночная прохлада. Над крышами начинало немного розоветь небо, в Москве-реке вода казалась бледносвинцовой, застывшей. Тогда мы жили в доме на набережной в огромной, неудобной квартире. О, этот дом!..

Мне стало холодно, я юркнула под одеяло и — вот странно! — мгновенно провалилась в сладкий глубокий сон. Наверно, так засыпают только в детстве. Нет, надо уточнить: в счастливом, безмятежном детстве.

Меня разбудил папа. Он тряс моё плечо. Ещё не открыв глаза, я поняла, что это он.

— Просыпайся, Светик, — сказал отец. — Просыпайся, дружок. У меня есть немного времени. Пока мама готовит вам с Серёжкой завтрак, пойдём погуляем. Ты согласна?

Я удивилась. Боже, как я удивилась! И обрадовалась. В последние годы отец редко гулял с нами, со мной и братом. Даже на даче. А чтобы в Москве!..

Я быстро выскочила из кровати, и скоро неторопливый, бесшумный лифт повёз нас вниз, в то последнее наше утро. Выходя, в передней я взглянула на настенные канцелярские часы, очень скучные на вид: было двадцать пять минут восьмого.

А утро встретило нас солнечное, ласковое. Малиново светились кремлёвские купола. По Москве-реке плыл теплоходик. Помню, маленький такой теплоходик. И за ним летели чайки. Они были розовые от солнца. Папа взял меня за руку. Моя ладошка утонула в его большой горячей ладони. Он молчал. Был рассеянным, так мне показалось. Думал о чём-то очень важном: на лбу к переносице сошлись морщины. И я решила развлечь его. Или отвлечь от трудных дум. Я стала сочинять сказку. Это была наша давнишняя игра. Когда я была совсем маленькой, мы придумывали всякие смешные сказки и рассказывали их друг другу. В то утро сочинилась сказка про волшебный теремок. Сейчас не помню подробностей. Словом, теремок волшебный, потому что всех, кто находит к нему дорогу, внутри теремка ждёт исполнение заветного желания. И вот появляются всякие зверушки: зайцы, белки, собаки. У всех — заветные желания. Вот какие? Не помню... А папа... Мне временами казалось, что он меня не слушает: улыбается невпопад, иногда приостанавливается. Нет, он слушал. Потому что...

Никогда не забуду. Мы медленно шли вдоль гранитной набережной. И тут я увидела, что по парапету впереди нас шествует большой чёрный кот с белой грудкой и белыми кончиками лапок, очень ухоженный, важный, домашний кот с густой сверкающей шёрсткой. На мгновение остановившись, он повернул головку и внимательно, пристально посмотрел на нас изумрудными глазами с маленькими чёрными треугольниками зрачков. Я затрепетала от страха, от ужаса — что-то было в этом кошачьем взгляде предупреждающее. Кот хотел что-то сказать нам, но не мог... Или не пожелал.

А папа засмеялся:

— Вот видишь! Кот-котище тоже идёт в твой волшебный теремок... Значит, он слушал твою сказку!

Нани погладил меня по голове. Такая тяжёлая, добрая руки. Водная...

Теперь я понимаю: он прощался со мной! Да, да, он прощался не только со мной, со всеми: с домом, с Москвой, со мной, с Серёжкой. Наверно, и с этим чёрным котом, который отправился дальше по парапету. И с мамой? Нет, с мамой папа простился ночью. Потому что, когда мы вернулись, у нашего подъезда уже стояла его чёрная «эмка», и шофёр дядя Федя распахнул дверцу.

— Ты уже на работу? — спросила я.

— Да, — ответил он, помедлив. — Сначала на работу. — Папа легко приподнял меня, заглянув в глаза, улыбнулся, сказал: — Проследи, чтобы Серёжа проглотил все лекарства и хорошо поел. Договорились?

— Договорились! — На душе у меня стало легко и радостно: отец прежний — весёлый, сильный, уверенный. Значит, все у нас хорошо. — Договорились, папа!

— Беги! — Он опустил меня на землю и легонько шлёпнул по попке.

И я припустилась вприпрыжку к ступеням нашего подъезда, даже не оглянувшись.

Никакого дурного предчувствия не было у меня. Господи, Господи! Никакого дурного предчувствия!..

25 июня 1937 года

Галина Семёновна Лакова(8 часов 40 минут утра). Рабочий день в Наркомате здравоохранения начинался в девять часов. Я всегда приходила в восемь — к этому часу обычно приезжал Григорий Наумович, и я, секретарь наркома, сразу могла ему понадобиться — обычно оставались какие-то незавершённые дела от минувшего дня, или он мне давал неотложные поручения на день начинающийся, чаще всего — на первую его половину.