Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

Григорий Наумович почти не обратил внимания на стражника, грубо сказавшего: «Ужин». В алюминиевой миске серая бурда и кусок чёрного хлеба. Он, кажется, не заметил, как миска с нетронутой бурдой и кусок хлеба исчезли за дверью.

Наконец Каминский лёг на кровать, повернулся боком к стенке, подтянул колени к животу — и полная, липкая, густая апатия поглотила его. Он закрыл глаза. Однотонный серый мрак плавал вокруг него, и в нём то тут, то там вспыхивали яркие электрические лампочки, проникая в мозг жалящими укусами.

...В этом странном мраке Григорий Наумович услышал скрежет открываемой двери и бесстрастный голос:

— Выходите! На допрос.

Коридоры, переходы, лестница вниз. Никого. Только он, идущий впереди, и второй — его конвоир, почти бесшумно шагающий сзади.

— Стойте. В эту дверь.

Дверь была обита белым алюминием, без номера.

И, кажется, за ней прозвучало:

— Милости просим!

Комната, и которой он очутился, была огромной. Он увидел письменный стал, стоящий не у стены, а, очевидно, на самой середине. Настольная лампа в металлическом колпаке на эластичной ножке освещала кипу бумаг, чернильный прибор из коричневого мрамора; к чернильнице была прислонена длинная школьная ручка с пером «Пионер». Рядом стоял стакан в серебряном подстаканнике, чай был янтарного цвета, в нём плавал кружок лимона. Холёная рука, запястье которой сжимал манжет белой рубашки с запонкой (в ней чёрной блёсткой отсвечивал драгоценный камешек), серебряной же ложкой неторопливо помешивала чай.

Тот, кому принадлежала рука, был скрыт мраком, лишь угадывался силуэт.

Белый табурет стоял перед столом.

Неожиданно — к чему угодно приготовил себя Григорий Наумович Каминский, пока его вели по лубянским коридорам, но только не к этому... неожиданно довольно приятный баритон пропел:

Пение оборвалось, и тот же баритон сказал:

— Табурет для вас. Прошу.

Каминский сел и теперь увидел, хотя и неотчётливо, лицо обладателя баритона: одутловатые щёки, пухлые губы, аккуратный пробор чёрных волос; глаза были скрыты тенью; чёрный галстук, пиджак, кажется, накинутый на плечи.

— На улице жара, а в наших апартаментах собачий холод. — Голос звучал устало и чуть-чуть брюзгливо. — Ладно. Приступим. Фамилия, имя, отчество...

— Товарищ следователь, к чему... — перебил Каминский. Он уже собрался с мыслями. Он уже знал, что сейчас скажет. И на краю стола телефон. Отлично... — К чему эти формальности?

— Во-первых, — и голос уже наполнился ледяным звоном, — гражданин следователь. Я — Родос. Родос Борис Вениаминович. Следователь по особо важным делам. Во-вторых. Здесь вопросы задаю только я. Итак... фамилия, имя, отчество?

— Каминский Григорий Наумович.

Скрипело перо по бумаге, разбрызгивая мелкие фиолетовые точки. Но вот перо остановилось.

— Вы еврей?

— Нет, я белорус.

Каминскому показалось, что следователь по особо важным делам Борис Вениаминович Родос вздохнул с некоторым облегчением.

— В каком году пробрались в партию?

Ослепительный красный свет вспыхнул перед Каминским.

— Если вопросы будут задаваться в такой оскорбительной форме... — он не узнал своего голоса. — ...я отказываюсь от дальнейшего разговора.

— Скажите, какие нежности, — усмехнулся следователь. — Впрочем, понимаю. Для первого раза... Вы, Григорий Наумович, просто ещё не осознали, где находитесь. Ладно! Всё у нас с вами впереди. А вот одного, хоть убейте, я не понимаю. На что вы надеялись? Там, в Кремле? Предположим, что все неопровержимые обвинения, которые мы предъявим вам...

— Какие ещё обвинения?! — яростно перебил он.

— ...Предположим, что все эти обвинения отпадут, — бесстрастно продолжал следователь. — Впрочем, не надейтесь, не отпадут. Раз вы у нас, докажем всё. Но... — Борис Вениаминович коротко хохотнул. — Сделаем немыслимое допущение: все обвинения отпали. Вы чисты. Чисты перед партией и товарищем Сталиным. Да поймите же! Достаточно вашего чудовищного выступления сегодня... — Он взглянул на часы. — Да, ещё сегодня: сейчас без семнадцати одиннадцать. — Да, да! Достаточно того, что вы сегодня сказали на Пленуме... буду с вами откровенен. Первой фразой, произнесённой там, вы поставили себя к стенке! И я хочу понять: зачем? В моём мозгу не укладывается. Я вас спрашиваю... Не для протокола, ист... Я вас спрашиваю: зачем? Цель? Какая цель?

Каминский молчал, тяжко, до конца осознавая всё, что его ждёт. Из этого осознания его вывел бешеный, срывающийся крик:

— Отвечай! Фашистский шпион! Ублюдок! Троцкистская сволочь! Отвечай... твою мать!

Следователь по особо важным делам товарищ Родос сделал так рукой (сверкнул в манжете рубашки драгоценный камешек, украшающий запонку) — и из глубины комнаты возникни два человека в синих галифе и до глянца начищенных сапогах, в белых рубашках с закатанными по локоть рукавами.

Каминский не успел разглядеть их — страшный удар в лицо опрокинул его на пол, рот наполнился густой кровью, что-то захрустело на зубах, захотелось выплюнуть, но он не успел. Теперь его били сапогами, от удара в живот он, наверно, потерял сознание, потому что в клубке боли, гула в голове, во вспышках маленьких молний уже через мгновение он услышал следователя: «С головой осторожней!» И теперь он сам, скорее всего инстинктивно, старался закрыть голову руками. А удары всё сыпались и сыпались... Однако постепенно непостижимым образом боль стала уходить, отступать, и он только слышал удары сапог по своему телу, которые тоже звучали всё глуше и глуше...

Из теоретического наследия И. В. Сталина:«Разве не удивительно, что о шпионской и заговорщической деятельности верхушки троцкистов и бухаринцев узнали мы лишь в последнее время, хотя, как видно из материалов, эти господа состояли в шпионах иностранной разведки и вели заговорщическую деятельность уже в первые дни Октябрьской революции? Как могли мы проглядеть это серьёзное дело?

Чем объяснить этот промах? Обычно отвечают на этот вопрос таким образом: мы не могли предположить, что люди могут пасть так низко, но это не объяснение и тем более не оправдание, ибо факт промаха остаётся фактом. Чем объяснить такой промах?..»

...Он вернулся в реальность из клубящейся багровой мглы, и первое, что увидел, были два его зуба в чёрном сгустке крови совсем рядом — щека была придавлена к полу, он казался раскалённым, хотелось скорее оторвать голову от пола, но первое же движение оглушило его рвущей на части огненной болью, и Григорий Наумович как бы со стороны услышал свой глухой стон.

«Молчи, молчи!» — приказывал он себе, но стон помимо воли исторгало его истерзанное тело.