Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

Придя на работу, я ставила на электрическую плитку чайник, потом заваривала крепкий чай, остро отачивала карандаши, открывала свой блокнот на чистом листе бумаги. И ждала...

Появлялся Григорий Наумович, всегда бодрый, энергичный, подтянутый, всегда чисто выбритый.

— Доброе утро, Галина Семёновна! — говорил он и тут же добавлял: — Начнём, пожалуй!

— Доброе утро, Григорий Наумович, — отвечала я и ставила перед ним стакан крепкого ароматного чаю.

А в то утро его всё не было и не было. Я уже начала волноваться. Половина девятого. Всё деловые встречи отложены: Григорий Наумович — участник Пленума ЦК партии, который работает в Кремле. Только почта — я уже приготовила папку. Будут, конечно, распоряжения: кому и по какому делу позвонить.

Чайник остыл, и я поставила его на плитку.

Наконец за дверью знакомые грузные шаги.

Вошёл Григорий Наумович. Я быстро, машинально взглянула на часы — было без двадцати девять.

— Доброе утро, Галина Семёновна! Начнём, пожалуй!

Он, не взглянув на меня, не улыбнувшись, как всегда, — и это было непостижимо! — прошёл в свой кабинет. Я — за ним, со стаканом чаю.

Обычно Каминский или диктовал мне, или говорил о том, что следует сделать, прохаживаясь по кабинету.

На этот раз он сел за свой большой письменный стол, стал выдвигать ящики.

— Вот что, Галина Семёновна...

Теперь, за давностью лет — пол века минуло! — я, конечно же, не вспомню детали, что и как. Суть, только суть: Григорий Наумович подробно, скрупулёзно говорил мне и показывал, в каком ящике, в какой последовательности лежат дела, документы, переписка. Что самое неотложное...

Помню, я пролепетала, пока ещё смутно понимая, что надвигается нечто страшное:

— Вы уезжаете?

Григорий Наумович, оторвавшись от бумаг, посмотрел на меня — его взгляд был абсолютно спокоен — и абсолютно спокойным голосом сказал:

— Может быть. — И повторил: — Может быть...

Какая-то гнетущая тишина пала в кабинете, и слышно было, как о стекло окна бьётся залетевшая оса. Или пчела.

— И вот что, Галина Семёновна, — сказал он. — Принесите-ка мне вашу папочку, где заявления наших сотрудников на отпуска.

Я принесла папку.

Григорий Наумович, почти не глядя, не вникая, стал подписывать заявления. Все подряд.

— Пусть едут, — приговаривал он, ставя размашистые резолюции. — Пусть отдохнут.

— Григорий Наумович! — вырвалось у меня. — Кто же будет работать?

— Ничего, ничего! — Он усмехнулся. Как-то странно, невесело усмехнулся. А у меня от этой усмешки заколотилось сердце I те наработаются. Лето, Галина Семёновна, стоит чудесное. Травы в этом году — мне по пояс. — Он помолчал, провёл рукой по лицу. — Вот и всё. Позвоните, пожалуйста, в гараж. Пусть Фёдор будет ровно в девять тридцать. А я тут немного... поработаю.

Я вышла из кабинета наркома здравоохранения. Позвонила в гараж, всё сказала нашему шофёру. За массивной дверью, в его кабинете, было тихо. И — непривычное дело, небывалое! — молчали телефоны: и у меня на столе, и там, за дверью.

Ровно в половине десятого пришёл Фёдор, пожилой степенный человек, очень тучный и исполнительный.

— Машина у подъезда.

Я, как всегда, стукнув три раза в дверь, вошла в его кабинет.

Григорий Наумович так и сидел за своим столом.

— Да, да! — встрепенулся он, взглянув на часы. — Пора!

Перед ним лежала раскрытая папка: ворох почтовых конвертов, исписанных листов бумаги.

Я знала эту папку, на которой рукой Григория Наумовича было размашисто начертано: «Переписка».

— Пожалуйста, Галина Семёновна, — сказал нарком, — соберите, разложите по конвертам. Я не успею. Пора, пора! — Он взял в руку лист, исписанный мелким почерком, промолвил тихо: — Жаль, нет старика. Великим был стариком наш академик. Поговорить бы... Посоветоваться. — Он положил лист на ворох писем. — Так я в Кремль, на Пленум. — Григорий Наумович зашагал к двери.

— Если будут звонить, — вырвалось у меня, — когда вы будете?

Уже в дверях Каминский обернулся, хотел что-то сказать мне, но не сказал, вышел молча.

Я машинально взяла лист бумаги, лежащий сверху прочих писем...

«Глубокоуважаемый Григорий Наумович!

Примите мою сердечную благодарность за Ваш чрезвычайно тёплый привет по случаю моего 85-летия. К сожалению, я чувствую себя по отношению к нашей революции почти прямо противоположно Вам. В Вас, увлечённого некоторыми, действительно огромными положительными достижениями её, она «вселяет бодрость чудесным движением вперёд нашей Родины», меня она, наоборот, очень часто тревожит, наполняет сомнениями.

Думаете ли Вы достаточно о том, что многолетний террор и безудержное своеволие власти превращает нашу и без того азиатскую натуру в позорно-рабскую?.. А много ли можно сделать хорошего с рабами? — Пирамиды, да; но не общее истинное человеческое счастье. Останавливаете ли Вы Ваше внимание достаточно на том, что недоедание и повторяющееся голодание в массе населения с их непременными спутниками — повсеместными эпидемиями подрывают силу народа? В физическом здоровье нации, в этом первом и непременном условии, прочный фундамент государства, а не только в бесчисленных фабриках, учебных и учёных учреждениях и т. д., конечно, нужных, но при строгой разборчивости и надлежащей государственной последовательности.

Прошу простить, если я этим прибавлением сделал неприятным Вам моё благодарственное письмо. Написал искренне, что переживаю.

Преданный Вам —

Ив. Павлов.

10 октября 1934 года».

Кремль, Георгиевский зал. Второй день работы Пленума Центрального Комитета Всесоюзной коммунистической партии большевиков(10 часов 05 минут утра).

— ...Слово предоставляется кандидату в члены Центрального Комитета, наркому здравоохранения Советского Союза Григорию Наумовичу Каминскому.

Он поднялся на трибуну, ощущая слева и немного сзади президиум. Он не видел, но чувствовал Сталина. Сталин сидел у края стола, совсем близко от трибуны. Каминский физически осязал тяжёлый, проникающий, как лезвие кинжала, взгляд.

Григорий Наумович посмотрел в зал, в его завораживающую глубину. Была полная, давящая тишина, лица сидящих там сливались в нечто единое. Но одно лицо он увидел, узнал. Вернее, не лицо — тускло блеснули стёкла пенсне.

«Берия, как всегда, на своём месте, — успел подумать он. — Третий ряд, второе кресло от прохода».

Руки сами, помимо его желания, сжали края трибуны, и его удивила ледяная холодность этих деревянных краёв. Или так казалось?

— Совесть коммуниста, тревога за судьбу партии и страны призывают меня сделать следующее заявление. — Голос обретал силу и уверенность. — На партийные кадры обрушились массовые аресты. Врагами народа объявляются люди, которых мы давно знаем как товарищей, преданных нашему делу, с которыми Mi.i работаем бок о бок многие годы. Людей не только арестовывают. Люди просто исчезают. Да, у социализма а и, врат. Они могут проникать в руководящие органы парши и государства. Но чтобы враги были кругом!.. Чтобы в них превращались товарищи с дореволюционным стажем!.. В это трудно поверить. В это невозможно поверить!