Сергей Голицын - Тайна старого Радуля

— Это пониже кладбища, что ли? — Бабушка Дуня явно встревожилась, недоверчиво покосилась на ребят своими мышиными глазками. — То Черный мост. Как это вы его нашарили? Там раньше дорога в город шла. Давненько то было, мне еще моя бабушка сказывала. Больно много на бугор песку стало надувать ветром. Лошади в гору ну никак не брали, колеса по самые оси увязали. Дорогу-то и провели кругом через лес, ездить стало хоть и подальше, зато торнее, а этот ближний путь забросили. Напрасно вы туда ходили. Там место шибко нехорошее.

— Почему нехорошее? — сразу раздалось несколько голосов.

— Да там русалки раньше водились, может, и сейчас водятся.

Точно ветерок зашелестел по березкам. Все вздрогнули, качнулись, зашевелились.

— Расскажите, расскажите!

Бабушка Дуня откинулась, оглядела тех, кто стоял впереди. Она медлила, почему-то колебалась…

— Расскажите, расскажите!

— Да что говорить-то, — зашамкала она, — вы теперь ученые стали, не верите, чего своими глазами не видите.

— Все равно расскажите. А может быть, мы видели — видели, а не испугались, — просили девочки, а мальчики выжидающе молчали.

— Русалки-то — они ух какие вредные! — начала старушка. — Солнышко зайдет, и часок погодя они песни запевают сладкими голосами и заманивают к себе в черные омута парней да девок. Как заманят, так щекотать примутся. И защекочут до самой смерти.

Она соскочила с табуретки и распахнула дверь в горницу. Черный кот тотчас же перепрыгнул через порог.

Ничего таинственного в горнице ребята не увидели. Пол был сплошь застлан полосатыми половиками, стояли старые резные стулья, стол, диван, в стеклянном шкафчике выстроилась посуда. На темных бревенчатых стенах висело множество фотографий и цветных картинок. С дощатого потолка свешивалась люстра со стекляшками. Как и положено у богомольных старушек, за вышитыми полотенцами в красном углу висело десятка два икон да лампада из красного стекла.

Бабушка Дуня, осторожно переступая тапочками по мягким половикам, прошла через всю горницу к окнам, сняла со стены одну фотографию и вернулась с ней в кухню.

На пожелтевшем снимке все увидели пять девушек, стоявших в ряд; они были одеты в длинные, до пят, юбки, в белые кофточки с раздутыми рукавами, их длинные косы свисали впереди по плечам.

— Вот я со своими подружками, — сказала бабушка Дуня и сунула узловатым коричневым пальцем в карточку, показав самую высокую и статную чернобровую девушку, ну никак, ну нисколечко не напоминавшую теперешнюю низенькую и сгорбленную старушку. — Я ведь на весь радульский приход славилась, — говорила она. — Так плясала, ни одна подружка переплясать меня не могла! Привез мне отец из самой Москвы ботиночки высокие, хромовые, крючками застегивались, на каблучках подковки блестели серебряные. Как, бывало, заиграет на посиделках гармонист, так притопну я каблучком, да пойду по кругу плясать, будто молотком гвозди заколачиваю, аж половицы трещат…

Бабушка Дуня так увлеклась воспоминаниями, что, видно, забыла, о чем начала говорить.

— Да вы про русалок расскажите, — не утерпел Игорь.

Старушка посмотрела на него, задвигала своими бескровными губами и, видимо недовольная, что ее перебили на самых, может быть, светлых ее воспоминаниях, проворчала:

— Я вам, пострелята, не зря карточку показала — к русалкам и веду разговор. Вот мы, пять подружек, собрались как-то на гулянку. А парни наши не пришли: мы с ними поссорились, а за что, сейчас не припомню. В летнюю пору солнышко поздно закатывается, я и говорю подружкам: «Пойдемте-ка к Черному мосту русалок пугать». Были мы только не такие разнаряженные, как на карточке, а самое никудышное на себя напялили, разулись и пошли. Спустились с горы, вошли в кусты. Страшно нам показалось. А комарьев вокруг! И вились, и жалили, и ныли, и выли, и гудели, как в дуду дудели. А мы всё шли. Темнеть начало. Подошли к самой речке. Вода текла черная-черная, ровно деготь… И вдруг ка-ак плюхнется что-то с коряги — да в речку! Тут вода забурлила, закипела… Мы закричали — да по кустам бегом!.. Потом три дня от страха зубами ляскали.

— И вы действительно видели русалку? — спросил с легкой усмешечкой Игорь.

— Лица не видели, а спину видели — такая словно бы зеленоватая, мокрая. И хвост видели — на два пера, как у щуки, — убежденно ответила бабушка Дуня.

— А может, в речке вы шуганули не русалку, а сома? — неожиданно спросил ее Игорь.

— То сомы, а то русалки, — проворчала бабушка Дуня. — Помню, я еще маленькая была, родитель мой поймал сома на Клязьме. Весной, в половодье, забрело такое чудо-юдо в бучилу, а вода спала, назад оно уплыть не успело. Папаня палкой его по голове жахнул. А повез в город на базар продавать, так хвост аж с телеги свешивался. Если хотите знать, русалки по сих пор девушки, — бабушка Дуня показала рукой поперек живота, — а от сих пор хвост у них рыбий.

— Все это сказки! — презрительно бросила Галя-начальница и верблюжьим взглядом оглядела всех сверху вниз.

— Ну и пусть сказки! А по-моему, ужасно интересно! — убежденно воскликнул Миша.

Георгий Николаевич понял: если продолжать сомневаться в достоверности рассказа бабушки Дуни, она, чего доброго, еще обидится, и потому постарался перевести беседу на другую тему.

— Да, я показывал ребятам изображения двух русалок на подзоре вашего столь нарядного дома, — сказал он. — Чрезвычайно любопытны и наличники вокруг окон, и крыльцо. Умел украшать покойный Павел Михайлович. Чувствуется глаз и рука подлинного художника.

Бабушке Дуне польстила эта похвала. Она улыбнулась:

— Хитрый мастер был покойный Пашенька. От своего отца Михаила Абрамовича он мастерство перенял. Илюшка — у того глаз да рука не те. А из-под Пашенькиного тонкого долота иной раз чудеса точно в сказке получались. За двадцать верст звали Пашеньку наличники на окна ставить. Видела я, как вы тонкостной резьбой на моей избе любовались. Русалочки-то и вправду как живые, улыбаются, рученьки подняли…

Бабушка Дуня вся размякла. Ее трогало и умиляло внимание московских ребят к мастерству ее покойного мужа.

— А пойдите еще разок полюбуйтесь, — неожиданно закончила она свою речь.

Хоть и любезно говорила старушка, а в ее ласковых словах почувствовали ребята намек: «Не пора ли вам, гости дорогие, да подобру да поздорову да уходить?»

Через узкую дверь долго выбирались в сени, кеды обували еще дольше. Мальчики оказались проворнее, выскочили на крыльцо раньше девочек. Георгий Николаевич собирался выходить из дому последним.

Вдруг с улицы послышался зычный голос Ильи Михайловича:

— Еще чего выдумали! Да за такое вас хворостиной!

Из-за своей глухоты старик нередко ни с того ни с сего повышал голос. И сейчас нельзя было понять, шутит ли он, или всерьез рассердился.