Г. Бюргер - Приключения Барона фон Мюнхгаузена

Генерал Эллиот за эту выдающуюся услугу предложил мне занять должность офицера. Но я отказался, удовлетворившись благодарностью, которую он в самой лестной форме выразил мне за ужином в присутствии всего офицерского состава.

Так как я очень расположен к англичанам, которых считаю бесспорно мужественным и благородным народом, я твердо решил не покидать крепости, пока вторично не окажу им услугу Недели три спустя для этого представился удобный случай. Нарядившись католическим священником, я в час ночи тихонько выбрался из крепости, и, благополучно проскользнув через неприятельские линии, оказался в центре вражеского лагеря. Там я проник в палатку графа фон Артуа, который вместе с высшим командным составом и другими офицерами, был как раз занят разработкой плана штурма крепости, назначенного на следующее утро. Одежда священника ограждала меня от подозрений. Никто меня не заметил, и я без помехи мог все видеть и слышать. В конце концов все отправились на покой, и я вскоре обнаружил, что весь лагерь, включая и часовых, спит глубоким сном. Я тотчас приступил к делу: снял с лафетов все пушки числом более трехсот, начиная с тех, что стреляли сорокавосьмифунтовыми ядрами, до двадцатичетырехфунтбвых, и швырнул их за три мили в море. Так как помочь было совершенно некому, то это была самая тяжелая работа, какую мне, когда— либо приходилось выполнять, исключая, впрочем, одну, о которой, как я слышал, вам счел нужным поведать в мое отсутствие мой знакомый. Речь идет об огромной, описанной бароном Тоттом турецкой пушке, с которой я переплыл пролив. — Покончив с орудиями, я перетащил к одному месту посреди лагеря все лафеты и телеги, а для того, чтобы скрип колес не привлек внимания, я перенес их попарно под мышкой. Великолепный холм получился— не ниже Гибралтарской скалы! Вслед за этим я с помощью куска железа, выломанного из самого большого сорокавосьмифунтового орудия, выбил огонь из кремня, торчавшего на глубине двадцати фунтов под землей в каменной стене, выстроенной еще арабами, запалил фитиль и поджег всю эту кучу. Я забыл еще сказать вам, что сверху я навалил на нее все телеги продовольственного обоза.

Наиболее легко воспламеняющиеся предметы я, разумеется, подложил снизу, и поэтому все в одно мгновение вспыхнуло жарким пламенем. Во избежание подозрений я первым поднял тревогу. Весь лагерь, как вы легко можете себе представить, был объят ужасом. Общее мнение сводилось к тому, что часовые были подкуплены и что такое полное уничтожение всей лагерной артиллерии могло быть произведено только силами семи или восьми полков, переброшенных для этой цели из крепости. Господин Дринкуотер в своем описании этой знаменитой осады упоминает о громадном ущербе, понесенном врагом из-за возникшего в его лагере пожара, но ни слова не говорит об истинной причине этой катастрофы. Да и не мог он знать о ней. Ведь я не открывал еще этой тайны никому (хотя я единолично спас в эту ночь Гибралтар), даже и генералу Эллиоту. Граф фон Артуа с перепугу удрал вместе со своими приближенными, и все они без передышки бежали около четырнадцати дней, пока не достигли Парижа. Кроме того, страх, пережитый ими при этом ужасном пожаре, так на них подействовал, что в течение трех месяцев они не были в состоянии что-либо съесть или выпить и оказались вынужденными питаться одним воздухом.

Месяца два спустя после того, как я оказал осажденным такую важную услугу, я сидел с генералом Эллиотом за завтраком, как вдруг в комнату влетело ядро (ибо я не успел отправить их мортиры вдогонку за пушками) и упало прямо на стол. Генерал, как на его месте сделал бы и всякий другой, мгновенно покинул комнату, а я схватил ядро до того, как оно успело разорваться, и отнес его на вершину скалы. Оттуда я увидел, что в неприятельском лагере в одном месте собралось довольно много народа. Простым глазом я, однако, не мог увидеть, что там делается. Прибегнув поэтому к помощи своего телескопа, я разглядел, что два наших офицера, один — генерал, а другой — полковник, которые еще накануне провели со мной вечер, а после полуночи пробрались в неприятельский лагерь, чтобы произвести там разведку, попали в руки врага и сейчас должны были подвергнуться казни.

Расстояние было слишком велико, чтобы можно было просто швырнуть туда ядро рукой. К счастью, я вспомнил, что у меня в кармане находилась та самая праща, которую блаженной памяти Давид так удачно пустил в ход в борьбе с великаном Голиафом* Я вложил туда ядро и швырнул его прямо в круг собравшихся. Упав, ядро мгновенно взорвалось и убило всех, кто там находился, за исключением обоих английских офицеров, которых, на их счастье, только что вздернули на виселицу. Осколок ядра ударился о подножие виселицы, и она тут же рухнула. Друзья наши, почувствовав под ногами твердую землю и желая понять причину случившегося, оглянулись, и, увидев, что охрана, палачи и все остальные возымели благую мысль первыми отправиться на тот свет, освободили друг друга от неприятельских пут, побежали к берегу, вскочили в испанскую шлюпку и принудили обоих находившихся в ней гребцов отвезти их на наш корабль. Несколько минут спустя, когда я докладывал генералу Эллиоту о происшедшем, они появились перед нами. После взаимных приветствий и поздравлений мы весело и радостно отпраздновали это знаменательное событие.

Всем вам, господа, — вижу это по вашим глазам — хочется узнать, как я добыл такую драгоценность, как упомянутая мною праща. Хорошо! Дело обстояло так. Я происхожу, да будет вам известно, от жены Урии, с которой у Давида, как все знают, были весьма близкие отношения. С годами, как это нередко случается, чувства его величества к графине заметно охладели, — графское достоинство было ей пожаловано три месяца спустя после кончины ее супруга. И вот однажды они поспорили по весьма важному вопросу, а именно о том, в каком месте был построен Ноев ковчег и где Основатель моего рода жаждал прослыть великим знатоком старины, а графиня была председательницей общества по изучекию истории. При этом царь страдал недостатком, свойственным многим большим господом и почти всем маленьким людям, — он не терпел противоречия, а ей был свойствен порок всех лиц ее пола — она во всех случаях считала себя правой. Одним словом, последствием был разрыв. Графине часто приходилось слышать, как царь хвастался этой пращой, называя ее неоценимым сокровищем, и она сочла благоразумным захватить ее с собой — надо полагать, на память. Однако раньше, чем графиня успела покинуть пределы государства, исчезновение пращи было замечено, и не менее шести человек из личной охраны царя были посланы за ней в погоню. Графиня так ловко пустила в ход захваченное ею оружие, что уложила на месте одного из преследователей, который, желая, по-видимому, выслужиться, опередил остальных. И произошло это на том самом месте, где некогда был насмерть сражен Голиаф. Увидев, как пал их товарищ, остальные преследователи после долгих и серьезных размышлений сочли за благо прежде всего доложить высокому начальству об этом новом обстоятельстве, а графиня, со своей стороны, сочла за благо как можно чаще менять лошадей и продолжать свой путь в Египет, где у нее при дворе были очень влиятельные друзья. — Мне следовало еще раньше сказать вам, что графиня из нескольких человек детей, которые были ею зачаты при милостивом содействии его величества, увезла с собой одного сына, своего любимца. Ввиду того, что на плодородной почве Египта у этого сына появились еще братья и сестры, мать оставила ему, оговорив это особой статьей в своем завещании, прославленную пращу, а от него она по более или менее прямой линии перешла ко мне.