Илья Туричин - Кураж

И оба вспомнили ласковое солнце в голубом небе. Весело журчащие под раскидистыми деревьями арыки. Белое двухэтажное здание школы. Черноволосых и темноглазых мальчишек и девчонок - ташкентских своих приятелей. Сладкий прозрачный изюм без косточек. Огромные желтые дыни…

В коридоре затопали, зашумели. В купе вошел военный с двумя красными квадратами на черных петлицах, весь перетянутый поверх длинной шинели ремнями. Молодое лицо его было розовым, безбровым. Губы обветренны. С лакированного козырька фуражки стекали дождевые капли. За ним в дверях показались два бойца в мокрых пилотках.

В купе запахло дождем, мокрым сукном, табаком и еще чем-то, сапожной мазью, что ли?

Военный поднял руку со сжатыми пальцами к фуражке и как-то молниеносно разжал их возле козырька.

– Здравия желаю. Лейтенант Каруселин. Приказано разгрузить и погрузить. На машину, - добавил он для полной ясности. Подхватил два чемодана и передал их стоящим в дверях бойцам. Чемоданы исчезли. Бойцы остались.

– Ваня, - испуганно сказала мама.

Иван Александрович засмеялся и сказал ласково:

– Успокойся, Гертруда.

– Все будет в целости и сохранности, - заверил лейтенант, подхватил тюк, и тот исчез за дверьми.

– Куда вы их деваете? - спросил Павел с любопытством.

Лейтенант поднял голову, посмотрел на Павла и Петра. Глаза у него стали большими-большими. Он поднял руку, щелкнул пальцами по козырьку, и фуражка на его голове встала дыбом.

– Он - Павка, - сказал Петр.

– Он - Петька, - сказал Павел.

– Я - Петька, - сказал Петр.

– Я - Павка, - сказал Павел и добавил, ткнув пальцем брата: - Он не Павка.

– Он не Петька, - сказал Петр, также ткнув брата пальцем.

Это был давно отработанный прием.

– Малтшики, - строго сказала мама.

– Я больше не буду, - хором откликнулись они.

– Во дают! - лейтенант засмеялся. Потом щелкнул фуражку сзади по тулье. Фуражка послушно опустилась на место. - Двойнята! - понимающе сказал он и подхватил очередные чемоданы.

Мама беззвучно шевелила губами, считая исчезающие "места".

На улице дождь уже не сыпался - лил. Все кругом было мокрехонько. Возле вагона толпились встречающие и приехавшие. Вещей не было. Лейтенанта с бойцами тоже.

– Ваня, вещи, - сказала мама.

– Успокойся, Гертруда. Увезли в гостиницу. Ты, главное, не промокай. Простудишься.

– Приехать в дождь - добрая примета, - сказал кто-то рядом. И чихнул.

– Будьте здоровы! - дружно крикнули Петр и Павел.

Они бы с удовольствием поразмялись, но мама крепко держала их за руки. Они терпеть этого не могли, не перваши какие-нибудь, в конце концов! Четырнадцать лет, взрослые люди. Но с мамой бесполезно спорить. Каждый переезд она держит их вот так, за руки. Будто они убегут куда-нибудь, исчезнут, заблудятся.

– Товарищи, быстренько в автобус! - крикнул фальцетом суетливый мужчина в плаще с капюшоном, надвинутом так низко, что лица не видать. И первым бросился в здание вокзала.

Только по голосу братья узнали директора цирка Григория Евсеевича Лесных.

Толпившиеся у вагона торопливо и весело последовали за ним.

В маленьком голубом автобусе было тесно. Братьев стиснули в проходе. На ближайшем сиденье примостилась мама, рядом с ней папа, а рядом с папой, у самого окошка, Жак Флич. Тот самый, что приходил за зонтиком.

Мама даже в автобусе умудрялась держать сыновей за руки. Будто они и здесь могут потеряться.

– Флич, а где ваш зонтик? - спросил Павлик.

– В чемодане.

– Но ведь дождик! - сказал Петр.

– Вот-вот. Он ужасно боится дождика! - Флич поднял руки, медленно стянул с правой перчатку, палец за пальцем, встряхнул ее легонько, и из перчатки выпали два завернутых в голубые прозрачные бумажки квадратных леденца. - Закусывайте.

– А маме? - хитро спросил Павлик.

Кустики Фличевых бровей опустились вниз, почти прикрыли глаза. Выражение лица стало скорбным.

– Увы! Перчатка выдает леденцы только детям до шестнадцати лет.

Тут автобус дернулся и, по-утиному переваливаясь, побежал по улице. За окошком, в сетке дождя, мелькали фонари, дрожали лужи, темнели громады домов. Только витрины редких магазинов были слабо освещены. Город еще спал, спали его жители, старые и молодые, большие и малые. Спали и не знали, что в город уже приехал долгожданный цирк.

Петр и Павел проснулись в полдень. Над крышей противоположного дома вился легкий парок. По карнизу расхаживали напыщенные голуби.

Отец, стараясь не шуметь, доставал из чемодана вещи: пиджаки, брюки, рубашки - и передавал маме. А мама вешала их на складные "плечики" и размещала в шкафу. Мама делала все обстоятельно, так, будто жить в этом маленьком гостиничном номере придется вечно. Она любила порядок и всюду, куда ни доводилось приезжать, чувствовала себя как дома. Собственно, это и был их дом - номера в гостиницах, деревянные вагончики возле цирка.

И только в настоящем доме мама чувствовала себя гостьей, робела, тушевалась.

Настоящий дом был в маленьком городке Березове на Витебщине. Там, в доме у реки, жили дед Александр Павлович Лужин и бабушка Лукерья Максимовна. Папины родители. В этом доме родился и вырос папа.

Дед носил маленькую бородку клинышком, коротко подстриженные усы и пенсне на шнурочке. Как писатель Антон Павлович Чехов. Внешне дед походил на него и втайне этим гордился. Был он молчалив, строг, и знал его весь городок. Фельдшер - фигура видная.

Бабушка Лукерья была еще молчаливей, с утра и допоздна возилась по хозяйству. Белый головной платок ее, завязанный узелком под подбородком, мелькал то в саду, то в огороде, то возле хлева, где лениво пережевывала жвачку рыжая корова со странным именем Стетоскопа и повизгивали поросята. А случалась нужда, бабушка помогала деду. Она умела и зуб выдернуть, и приготовить настойки да отвары из сушеных трав.

В нечастые отпуска вся семья артистов Лужиных отправлялась домой в Березов.

Бабка пекла пироги со всякой всячиной. Молча подсовывала внукам куски получше. Дед брал ребят с собой на рыбалку. Они сидели втроем у реки. Только начинало светать. Над водой подымался туман, висел, словно кисея. Плескалась рыба.

Отец на рыбалку не ходил. Он отсыпался. Днем стучал топором - тесал колья, чинил что-нибудь или с удовольствием копался в саду.

И только Гертруда Иоганновна, или Ивановна, как называли ее соседи, изнывала от безделья. За какое бы дело она ни бралась, тут же появлялась бабушка.

– Я сама. А ты руки побереги.

И Гертруде Иоганновне казалось, что неспроста ей ничего не позволяют делать. Нет, неспроста! Старики не любят ее и осуждают Ивана за то, что женился на немке. Вот и чувствовала она себя в доме мужа - не дома. Иное дело в гостинице или в вагончике…