Илья Туричин - Кураж

– Я по вагончикам не шастал. Может, ребятишки в суматохе, как цирк уехал. А я - при калитке.

Гертруда Иоганновна поняла, что правды от старика не добьется. В душе она одобряла его: ведь явилась с немцами! И вообще, теперь она всем им чужая.

– Карашо. Кто-нибудь из артистов есть в городе? Приходил?

– Не видел. Только вот вас.

Что-то ехидное было в том, как он это произнес. Ну старик! Взять да и чмокнуть тебя в щетинистую щеку! Она нахмурилась.

– Если кто придет, я даю работу. Запоминали?

– Чего ж не запомнить.

– Карашо. Ауфвидерзеен. До свидания.

Филимоныч пристукнул деревяшкой.

– Желаю здравия.

И она ушла, не оборачиваясь, не глядя по сторонам, быстрыми мелкими шажками, высокомерно подняв голову. Так ей легче было скрывать от окружающих и страх, и боль, и тревогу.

Филимоныч, по случаю свалившегося с неба жалованья, навесил на калитку замок и заспешил домой.

Во дворе, возле входа в слесарную мастерскую, на стремянке стоял ее заведующий в потертом халате. В одной руке - банка с черной краской, в другой - длинная плоская кисточка. Высунув язык, он на вывеске, под рукой с вытянутым указательным пальцем, рядом со словом "ЗДЕСЬ", подправлял совершенно непонятное слово "HIER"

[2] [2] Здесь (нем.). .

Филимоныч приподнял фуражку. Заведующий кивнул.

Флич стряпал на кухне. Сердито шипел примус. Пахло подгорелой кашей.

– Что так рано? - спросил он Филимоныча.

Тот не ответил, повесил фуражку на гвоздик, прошел в комнату, уселся на койку и отстегнул от ноги деревяшку. Он давно привык к ней, она не мешала. А сегодня на оторванной выше колена ноге заныли пальцы. Их не было, а он их чувствовал. То ли от волнения, то ли от погоды.

Флич принес с кухни котелок, завернутый в старый теплый шарф, поставил его рядом с Филимонычем на койку и накрыл подушкой.

– Пусть попреет.

– Жалованье мне нынче положили, - задумчиво сказал Филимоныч.

– Жалованье?

– Ты, Яков, сядь, а то свалишься, - сказал Филимоныч и добавил: - Такие дела.

Флич присел на краешек стула.

– Нынче артистка твоя приходила.

– Лужина?

– Угу… Только теперь она прозывается фрау… это… Кроп или Клоп…

– Копф, - подсказал Флич.

– Точно. А ты почем знаешь?

– Это девичья ее фамилия.

– Во-она!… Тогда конечно…

– Что она тебе сказала? - поторопил Флич.

– Пришла она, стало быть, с двумя немецкими унтерами. Один небольшой такой. А другой синий да тощий, чисто дохлая лошадь.

– Ну, - снова поторопил Флич.

– Подавай, говорит, мне, сторож, имущество.

– Имущество?…

– Ага… Теперь, слышь, гостиница еёная и цирк еёный.

– Гостиница?…

Флич ничего не понял, занервничал. А Филимоныч ничего не объяснял. Ему и самому требовалось все происшедшее как следует обмозговать.

– Открыл я им калитку. Все вежливо. Она мне и жалованье положила.

– Гертруда?

– Фрау. Стали они в вагончиках шуровать. То, се позабирали. Два узла. А в тот вагончик, где она сама красилась, не пошла. Этот, говорит, не отпирай. Ладно. Забрали немцы барахло. Потащили. И тут она меня хвать за руку. Сильная, черт! Глядит мне прямо в глаза: где аппаратур для фокусов? Флич забрал?

– Так и спросила?

– Напрямки. Нашла дурака! Ребятишки, говорю, растащили. А про тебя - молчок. И еще сказала, которые артисты есть в городе, пусть приходят на работу. Представления будут… ка… карабе.

– Кабаре, наверно, - догадался Флич.

– А все едино.

– И больше ничего не сказала?

– Больше ничего.

Флич поднялся, заходил по комнате.

– Одного понять не могу, - сказал Филимоныч. - Говорит: гостиница - моя, ресторан - мой, цирк - тоже мой. Это что ж, она - директор или, к примеру, как частный капитал?

– И ничего больше не сказала? - снова спросил Флич.

Некоторое время они молчали. Только скрипели рассохшиеся половицы.

Потом Флич сказал:

– Я должен с ней встретиться.

– Как пойдешь? Загонят тебя в гетту. Ты ж еврей.

– Плевать. Так тоже нельзя, Филимоныч. У меня такое ощущение, что растерял самого себя. По частям. Каждый день что-то от тебя отпадает. И скоро вообще ничего не останется. Нельзя так, Филимоныч. Ясность нужна, понимаешь? Ясность. Я ей в глаза должен посмотреть. Мы ж рядом столько лет прожили!

– Бесстыжие у нее глаза! - с сердцем сказал Филимоныч.

– Сам увидеть должен. Где ее искать?

– В гостинице.

– Пойду.

– Ну уж не сей минут. Кашу сперва поедим, - сказал Филимоныч сердито.

Утром Толик зашел к Долевичам.

Каруселин сидел за столом в линялой синей рубахе поверх брюк, босой и прихлебывал чай с блюдечка, держа его снизу на пяти пальцах. Напротив сидел Ржавый и пил чай из белой фаянсовой кружки с отбитой ручкой.

– Привет, Толик, - сказал Каруселин.

– Садись с нами чай пить, - пригласил Василь.

– Спасибо, пил. Я на минутку. Слушай, я схожу туда.

– Куда?

– Ну, к тому забору, где собака лаяла.

– Зачем?

– Так просто, - Толик похлопал себя ладошкой по лбу. - Засело.

– Понимаете, товарищ лейтенант, - начал объяснять Василь.

Но тот перебил его:

– Дядя Гена.

– Понимаешь, дядя Гена, вчера у реки собака лаяла. Так он утверждает, что это Киндер.

– Я не утверждаю. А проверить надо. У собак тоже голоса разные. И каждая по-своему лает. Как и люди.

– Люди лают! - засмеялся Василь и повертел пальцем у виска. - Нет, у тебя определенно сдвиг на собачьей почве.

– Я не говорю, что люди лают. Я говорю, у собак разные голоса, как у людей.

– Ну, пошевели мозгами, откуда там взяться Киндеру, если он с близнецами эвакуировался? - горячился Василь.

– Мало ли… Может, украли?… А может, он вовсе и не эвакуировался. Отдали кому-нибудь.

– Да не могли они собаку отдать! Не такие ребята. Уж если б нужда была - тебе б отдали.

– Вот именно. Проверить надо, - сказал Толик упрямо.

Лейтенант, молча слушавший их спор, сказал:

– Пусть сходит. Всякое могло случиться.

Он вдруг вспомнил, как его поразили два одинаковых лица, когда впервые увидел близнецов в вагоне, ночью. Ведь так и не научился толком их различать!

– Да тебя хозяин и в калитку не пустит! - усмехнулся Василь.

– Придумаю что-нибудь… Вот, грибы продаю. Купите, дяденька.

В дверь постучали. Василь с Каруселиным переглянулись. Каруселин кивнул Толику. Тот неторопливо пошел открывать входную дверь. Вернулся со Златой, которая привела Катерину.

Злата поздоровалась, стала расстегивать пуговицы Катерининого пальто, а та с любопытством рассматривала незнакомого бородатого дяденьку.

– А это кто ж такая? - спросил Каруселин удивленно. - Никак Катюша? Ай-яй-яй, как выросла! Я ж ее вот такусенькой помню. А ты меня помнишь?

Катерина помотала головой. Каруселин засмеялся.

– Это потому, что у меня тогда бороды не было. Ты была такусенькой, а я - совсем молоденький. Была ты такусенькой? - Он опустил ладонь чуть не до полу, показывая какой она была.