Михаил Демиденко - Сын балтийца

Удивительная вещь молва! Казалось, скакал впереди нее, завернул к дому Кривошеиных, где расположился первый эскадрон, спешился и понял, что о купании в золе знали все. Вдоль плетня по обе стороны улицы стояли расседланные лошади, у их морд замерли конники, на земле лежали седла вверх попонами. Вдоль строя шел командир Цыбин.

- Сидорихин! - гаркнул он. - Ополосни физию, отряхнись и на левый фланг по причине наименьшего роста.

Цыбин в красных галифе и черной кожаной куртке дотошно проводил инспекторский осмотр. Он подходил вначале к коню, ощупывал холку, спину, ноги, как будто собирался купить коня у барышника, потом осматривал седло…

- Смени войлок… Черт слепой, що не заметил ссадины? Растер бок. Два дня вне очереди на конюшне, чтоб чуял болячку загодя. Паха потерты. Сходи к ветеринару, возьми мази. Гангрену заработаешь!

Осмотр длился невероятно долго. Кони, конники казались сонными, но это было необходимо - делать смотры после каждого похода. «Береги коня пуще глаза» - первая заповедь любой кавалерийской части.

- Седлай! А ты, - обратился к Ване командир, - сидай на Беляка (прилипла кличка к дончаку), айда к Илье. Он тебя сватал, он пусть тебя и в люди выводит. Скажи, что приказал обучить чему треба, пока не скаже, что посылае, ко мне не являйся, бо не приму. Слухай же его, как ридного батьку.

Дядя Илья чистил командирского коня. Без гимнастерки, с выпростанной нижней рубашкой, ординарец командира полка походил на ветеринара в халате. Лицо у Ильи было умиротворенным, он что-то ворковал, как голубь, жесткой щеткой вылизывал коня, а тот стоял, прикрыв глаза, расслабленный от ласки, норовя губами ухватить за руку.

- Не басурмань! - отталкивал морду дядя Илья. - Я те взыграю, хвороба! Вот запрягу тебя в телегу, будешь хворост на кухню возить.

Замечательный скакун был у Логинова - английский, то ли купленный за золото в Англии, то ли выведенный на конеферме крупного помещика. Достался он командиру от белого генерала. Не конь - картина, глядеть не наглядеться, казалось, сядь на спину - проломишь, до того тонкий и легкий. Но в беге не было ему равного. Пассажирский поезд догонял. Таких в телеги не запрягают.

- Вот ты грамотный, - сказал Илья Ване, привязывающему в стороне своего Беляка. - Разгадай загадку: почему каждый конь - лошадь, а не всякая лошадь - конь? Сроду не отгадаешь. Говорят, ты землю орав? - И до него дошла весть, что Ваня приземлился в золу. - Ничего, - сказал покровительственно Илья, - с каждым случается, только не вини коня, в чем сам винен.

Он вышел на середину двора, как дед в белой рубашке, прищурясь на солнце. Ноги у Ильи были на редкость кривыми, как колеса.

- Чего глядишь? - спросил он по привычке. - Думаешь, я рахитик? Ошибаешься! У нас в роду все такие… Ты слухай, раньше еще дикие жили в степу, малолетних хлопцев учили - между ног булыгу зажимали, чтоб мускулы развивать. Потом сажали на необъезженную лошадь. Гутарят - без уздечки, без седла. Ногами управляли лошадью: была сила в ногах. Сдавит - лошадь падает. Чуешь? Ногами управляли лошадью. В руках два меча, може, и лук со стрилами, никакого поводка… Что возвернулся?

Обманутый доброжелательной беседой, Ванюша выпалил напрямую:

- Цыбин к тебе прислал. Наказал, чтобы всему обучил, а то не возьмет. На ученье к тебе…

- Що? - побагровел Илья. - Вин, твой Цыбин, мне не указ! Ха, бачи-те, люди добры, меня, казака, кавалера двух «Георгиев», в няньки записали. Чи война, чи бирюльки с малыми дытынами затевають! Щоб вин сказывся! Чихать я на него хотив с велыкого яру.

На бегу заправляя рубашку, он бросился к штабу. Ваня остался у коновязи, не зная, что делать. Все рушилось. Так замечательно начался день: подарили коня, кинжал, а теперь, выходит, каждый от него отмахивается, как от надоедливого овода. Никто не верит, что он может стать настоящим солдатом. Да если до дела дойдет, то он, да тогда он…

На пороге дома появился Логинов, очевидно услышавший в окно неистовый крик ординарца.

- Товарищ командир! - вопил Илья. - Под трибунал отдайте! Властноручно застрелите, не буду нянькой! Нехай его Цыбин учит. Не старый режим!

- Тихо трохи! - осадил его Логинов. - Ты же за него митинговал? Севостьянов Миша, ты слышал, при тебе он головой ручался, что сделает из Сидорихина казака? Не реви, как молодуха на проводах жениха в солдаты. Сделай из него годного к строевой - скажу спасибо. Не выдержит твоей школы - нам не треба. Иди сполняй! Сроку три недели.

Илья сплюнул от досады… Не то чтоб хлопец не нравился, хлопец толковый, ходит следом как завороженный, буквально в рот смотрит, на лету слова ловит. Нет ничего сладче, чем чувствовать себя кумиром, но одно дело «кататься», другое дело - «саночки возить», пусть бабы возятся, нянчиться не мужское дело. Мужик, он че? Он… ну, можно, конечно, почему не можно показать, как сидеть в седле, как на «парад выезжать». А тут… Тут с азов начинать, возиться, как с кутенком. А спрос… Вдруг пальчик поцарапает или с коня в ту же канаву опять грохнется, но не всегда в канаве зола окажется. Че с хлопцем случится - мать глаза выцарапает, слезами затопит. Вот легка на помине!

Логинов и Миша Севостьянов сделали озабоченные лица и скрылись в хате - во двор вбежала Полина Гавриловна. Знаменитая ее шляпа с пером - предмет зависти казачек и насмешек казаков - трепетала за спиной на голубой ленточке. От бега Полина Гавриловна раскраснелась, волосы рассыпались. Увидев перевязанное колено сына, его поцарапанное лицо, она всхлипнула, бросилась к Ване, но ее опередил Илья. Он встал между сыном и матерью.

- Чего треба? - сказал он грубо, как хорунжий солдату-первогодку. - Що тут тоби робиты? Прилетела… Дытыну забидели. Сам вынэн! Точка! Я те знаешь, товарищ Полина, смерть как уважаю, но теперь не твоя власть, теперь моя власть. Не мешайсь под ногами, а то я страсть горячий. Тебя в штаб дивизии кличут, в Кисловодск едешь с оказией? Гарно! А будешь каждый раз сюда бегать, сопли утирать - сама с ним цацкайся. Утирок не хватит. Бачь, який бугай вырос, а она бежит, кохфетку несет… Уходи с глаз долой, не то передумаю! И забирай его с собой под подол.

Его слова точно ударили Полину Гавриловну, она прижала ладони к лицу. Да, она согласилась в Особом отделе дивизии оставить сына в кавалерийской части, потому что его просто больше некуда деть. Ее привлекли к работе по борьбе с контрреволюцией… Она написала заявление, все сделала сама, и тем не менее она прежде всего мать и лишь потом солдат революции, хотя… Она пришла в революцию задолго до рождения сына. Любовь к мужу, к сыну, ненависть к врагам - все спеклось в единый сплав, и это была ее жизнь, ее терзания и радости, иной жизни она не представляла, да и не хотела представить. Единственно в чем могла себя упрекнуть, что с семнадцатого по девятнадцатый год, до Шкуро, как бы расслабилась, жила за спиной Сергея Ивановича, даже нагана не имела. И ни к чему он ей был. Эти годы были ее самыми счастливыми, годами ее женского счастья.