Владимир Кузьмин - Под знаком розы и креста

Одна из таких девиц вдруг взвизгнула, завидев входящего в залу юношу в пиджачной паре – брюки от одного костюма, пиджак от другого – и с пышным бантом на шее вместо галстука.

– Андре! Мы вас заждались! – объявила она так, чтобы слышали все, хотя кто такие «мы», было совершенно непонятно, потому что девица прогуливалась сама по себе и ни с кем не беседовала. – Прочтите нам то, что было обещано представить на наш суд в прошлый раз.

– Так сразу? – ничуть не смутившись, спросил юноша.

– Незамедлительно! – потребовала девица. – Или вам необходимы иные просьбы? Господа! Поддержим Андре аплодисментами, прошу вас!

Аплодисменты, и весьма дружные, послышались со всех сторон, при этом многие хлопавшие даже не обернулись в ту сторону, откуда раздался призыв. Юноша сделал небрежный жест, прося перестать всех хлопать, и прошел к стоящему на крохотной эстрадке в углу залы роялю, еще не дойдя, начал читать:

Было не понять, то ли поэт оборвал себя на полуслове, то ли стихотворение было коротким и завершалось многоточием. Публика вновь захлопала, многие стали требовать еще, но к юноше устремилась еще одна экстравагантно одетая барышня, видимо, из числа музыкально настроенных, и принялась насильно усаживать его за рояль.

– Не верьте им. Вы не поэт, вы композитор, себя не изживший в музыке, – с придыханием произнесла она громовым шепотом. – Исполните что… что из души польется.

Юноша взял несколько аккордов, на мой вкус, не слишком гармоничных, впрочем, вызвавших новые аплодисменты. Тут ему принесли чай, видимо, заказанный еще по приходе, и он, ничуть не смущаясь и не боясь обжечься, водрузил стакан себе на голову и удалился таким манером в дальний угол, где и стал тот чай прихлебывать.

Но свято место подле рояля пустовало недолго, почти сразу там оказался молодой мужчина с шевелюрой, не укладывающейся ни в какие рамки приличий, настолько она была взъерошена. Прочел несколько строф, чуть подвывая и пристукивая в такт ладонью по крышке рояля. Следом потянулись прочие. Мне показалось, что некие неписаные правила не позволяют здесь читать длинно, и это оказалось весьма правильным – если первый поэт был пусть слегка вычурен, но по-своему неплох и даже хорош, то подолгу слушать последующие ужаснейшие вирши было бы невозможно. Собственно говоря, уже на втором выступающем мне стало скучно и я больше глазела по сторонам, чем слушала, но вскоре я пожалела, что прослушала начало.

Раздались не слишком бурные аплодисменты, поэт, не посчитав нужным на них отреагировать, отправился прямиком к нам. Был он молод, вряд ли больше двадцати двух – двадцати трех лет, кареглаз, некрасив, но приятен.

– Благодарю вас за то внимание, которое вы уделили моему выступлению, – с легким поклоном произнес он.

– Вам досталось незаслуженно мало аплодисментов, – сказала маменька.

– Это неважно. Куда важнее, что я достиг своей цели – заинтересовал вас, а то вы начинали откровенно скучать.

– Ваши стихи как минимум неплохи.

– Кхм! – поэт чуть смутился, но глянул на нас весело. – Не хочется начинать наше сумбурное знакомство с неправды. Это не мои стихи!

Видя наше недоумение, он заговорщицки понизил голос и сообщил:

– Поэт из меня никудышный, но перевожу я неплохо. Правда, пока всем говорю, что эти стихи написаны моим приятелем, но говорю это так, что все думают, что они мои.

– И зачем вам это нужно? – удивилась я.

– Затеваю аферу. Чтобы утереть нос некоторым, кто полагает, будто вся поэзия с них и начинается. А я вот нашел английского поэта, жившего триста лет назад, и, на мой взгляд, его стихи мало чем отличаются от тех, что нынче в моде. Разве что они лучше.

По гостиной прошел шелест, все обернулись к входным дверям.

– О! Кушать подано! – ернически произнес наш новый знакомец.

– Что? – не поняли мы.

– Ну, главное угощение вечера на подходе. Так что я умолкаю, дабы не мешать вам лицезреть!

Узнать вошедших не составляло труда, не только их имена были на слуху, но и портретов мы видали немало. Первой в залу вошла Зинаида Гиппиус. В белом платье в обтяжку, из-за чего напомнила осу в человеческий рост. С комом всклокоченных волос лисьего цвета. Одной рукой теребила граненые бусы, другой вскинула к глазам лорнет, от которого по сторонам брызнули отблески. Глянула, закинула на руку шлейф платья и пошла в дальний от дверей угол залы.

За ней невесомой тенью проследовал одетый во все черное, словно сам сатана, Валерий Брюсов. Эта пара была столь колоритна, что отвлекла внимание от третьей, едва ли не самой важной персоны, прибывшей сюда. В коричневых штаниках, в синеньком галстучке, с худеньким личиком, коричневатой бородкой, с пробором, зализанным на голове, с очень слабеньким лобиком и с выражением скорби и обиды, словно попал не туда, куда шел, просеменил вслед за супругой сам Дмитрий Сергеевич Мережковский.

Публика замерла и тут же вздрогнула. Это знаменитый писатель Мережковский нежданно раскатисто и картаво рыкнул из облюбованного ими угла:

– Зина! О, как я ненавижу!

– Ну, уж я не поверю: кого можешь ты ненавидеть? – ответила та из клуба дыма от раскуренной папиросы.

– О, – едва не простонал Дмитрий Сергеевич, – ненавижу его, Михаила!

– Какого Михаила? – на сто голосов пронеслось полушепотом, но ответа никто не получил.

Клара Карловна подошла к ним без стеснения и о чем-то пошепталась. Мережковский кивнул, прошел к приготовленному для него креслу, сел, поерзал и достал из кармана листки.

О чем читался доклад, не объявили – видимо, всем, кроме нас, это было известно заранее, – а я сама, как ни силилась, но понимать перестала после первых двух слов. Но слушали все со вниманием, а мне казалось, что знаменитый писатель, начав одну-единственную фразу, все не может ее завершить и все порыкивает чуть картаво, тужится, но у него никак не выходит закончить. Наконец кончил. Встал с кресла, отошел в свой угол и замер там, взяв жену под локоток.

Тишину в зале нарушил шорох шепотков. Апперцепция, коррелат, факт, идентичный Идее… И другие столь же понятные слова.

К нам подошел тот юноша, что читал сегодня первым и которого называли Андре, наклонился к уху поэта-афериста и, не заботясь быть не услышанным, спросил: