Виль Липатов - Операция «Икс два нуля»

Каждый знает, что в пять часов утра из дому уйти легче, чем вечером. Нужно сказать, что ты идешь на рыбалку, и тебя разбудят. Мои папа и мама считают, что рыбная ловля облагораживает человека, так как воспитывает любовь к природе, созерцательность, усидчивость, способность к глубоким размышлениям. Все это, наверное, правильно, но я точно знаю, что любовь к природе рыбная ловля не воспитывает. Окунь так заглатывает крючок, что из него кишки лезут, когда тянешь крючок обратно…

Мы с мамой с вечера поставили будильник на половину пятого, но проснулся я сам. Было четыре часа утра, а уже светло, как днем. И тихо-тихо. Я даже услышал, как на вокзале кричат тепловозы, хотя в нашей квартире никогда раньше не были слышны их голоса. «Пришел!» — сказал один из них. — «Ухожу!» — ответил второй.

«Куда ты идешь, Борька Синицкий! — печально подумал я о себе. — Куда!»

Я лежал на спине вытянувшись. Ноги доставали почти до спинки кровати, и одеяло было уже коротковато. Когда я однажды пожаловался маме на это, она сказала: «Взрослые люди не завертываются в одеяло с головой!» Тогда я почему-то не обратил внимания на ее слова, а вот сегодня подумал, что я уже действительно большеватый парень. Не взрослый, конечно, а большеватый.

«Большой ты уже, Борька, большой! — подумал я. — Вот лежишь себе на кровати, а потом поднимешься и пойдешь искать жуликов!» И я поднялся, и выключил будильник, и подумал еще о том, что первый раз в жизни так рано проснулся сам: утром меня раньше надо было будить с пушками. Потом я напился горячего кофе из термоса, съел холодную котлету, бутерброд с сыром и вышел на лестницу. Когда я закрыл дверь, то услышал голоса папы и мамы. Они, наверное, удивлялись тому, что будильник не звенел, а я встал сам. На улице было сыровато, прохладно, но солнце светило ярко.

— Американец точный, как часы! — засмеялся Валерка-Арифметик. — Здорово, Борька!

Они, оказывается, все трое уже ждали меня у подъезда. И мне вдруг стало очень весело. Наверное, потому, что горело яркое солнце, что ребята были чистенькие, умытые, свежие, как белье после стирки. И даже пахло от них, как от белья, — солнцем и воздухом. Может быть, и от меня так же хорошо пахло.

Минут через десять мы сидели в кустах возле тропинки, которая вела от дома Леньки Пискунова. Он всегда ходил на рыбалку по этой тропинке. Мы сидели тихо, и я слушал птиц.

Самым веселым оказался дрозд, который выделывал бог знает что! Он дразнился. Он дразнил ту синицу, что лениво сидела на ветке. Дрянная была синица, малохольная, и он правильно ее передразнивал, но она — хоть бы хны Я терпел-терпел, да и показал синице кулак; она искоса посмотрела, подумала немножко и улетела; мало ли что может быть в моем кулаке.

— Справедливо! — шепнул мне Валерка-Арифметик. Расселась, как барыня, и важничает. Толстуха!

— Молчать! — зашипел на нас Илюшка Матафонов.

Я засмеялся про себя. Мне просто не верилось, что по извилистой тропинке может пройти какой-то жулик Ленька Пискунов. Такими веселыми были птицы, таким синим и ярким утро, что не верилось в Леньку Пискунова — и в то, что он обворовал ларек, и в то, что он жулик, и в то, что вообще он есть где-то. «Сочинит же!» — подумал я об Илюшке Матафонове и опять про себя засмеялся.

Потом я стал думать про то, почему в наше Забайкалье не прилетают скворцы. В Томск, где живет моя тетка, они прилетают, а в Забайкалье нет, хотя у нас и лето жарче, и солнца больше, и вообще веселее. Я однажды был в гостях у тетки мне очень даже понравились скворцы. Там один скворец был такой чудик, что я его за пять минут научил свистеть.

Я совсем забыл про Леньку Пискунова, но Валерка-Арифметик вдруг тихо ойкнул и схватил меня за голую ногу холодными пальцами. Тут я сразу все вспомнил и стал смотреть на извилистую тропинку.

Ленька Пискунов шел не один: с ним были трое дружков. Тот, что пониже и потолще, назывался Женька, а другой медленный, как пароход — Васька. Третий же совсем недавно стал приходить к Леньке. У него были здоровенные плечи и круглое, как помидор, лицо.

Мы не дышали, когда Ленька с дружками проходили мимо нас. Их хорошо было видно, а слышно еще лучше, и мы так и замерли, когда Ленька Пискунов сказал:

— После обеда пойдем посмотрим, что Илюшка Матафонов со своими гадами делает.

— Они, корешок, притихли! — сказал тот, третий, которого мы мало знали.

Потом уже не было слышно, что они говорили, но зато я услышал какое-то шебаршанье и удар. Я быстро обернулся и увидел, что Илюшка Матафонов лежит на Генке Вдовине, зажимая ему рот рукой, а Генка сучит своими длинными ногами, как комар, если попадет в паутину. Валерка-Арифметик тоже придерживал Генку Вдовина и смотрел на него злыми глазами. Они держали его минут пять, до тех пор, пока шаги Леньки Пискунова и его дружков совсем не затихли. Потом Илюшка с Валеркой отпустили Генку, и Илюшка сказал:

— Смотрите, люди добрые, этот Генка Вдовин хотел сорвать операцию «Икс два нуля!» Судить его! Судить страшным судом!

— Справедливо! — сказал Валерка-Арифметик!

— У меня терпежу нет! — прошептал Генка Вдовин. — Я не могу видеть этого Леньку Пискунова! Я ему пиджак хочу изорвать в клочья!

— Он хотел броситься на Леньку Пискунова, — объяснил Арифметик. — Задрожал и хотел броситься…

— Мы потом обсудим твой гнусный поступок, — заявил Илюшка, — а теперь пошли по следам преступников!

Идти за преступниками по лесу было легче, чем по городу. Там можно прятаться только за углом, а здесь любой кустик годится. Одно плохо — было еще рано и со всех кустов на нас текла прохладная душистая вода, так что мы стали мокрые и тяжелые от сырой одежды.

Сначала Ленька с дружками шли по узкой извилистой тропинке, и мы все ждали, когда они свернут в сторону, но они все шли да шли, так что тропинка стала казаться бесконечной, хотя я-то хорошо знал, где тропинка кончается: на берегу Читинки. Я уже подумал, что у Леньки Пискунова там и спрятаны удочки, но тут наткнулся на спину Генки Вдовина, который остановился как вкопанный.

— Свернули! — шепотом обрадовался он.

Ленька с дружками свернули в сторону Серебряной Пади, в настоящий лес, такой, как на картинке, где балуются медвежата. Тут и тропинок-то было мало, а только коряга на коряге.

— Тише! Не хрусти ветками! — предупредил Илюшка Матафонов. — Шагай по-следопытски!

Он правильно это говорил: по сосновому лесу идти скрытно труднее, чем по лиственному, так как здесь все сухое да ломкое. Наступишь на маленькую веточку, а она так треснет, словно из нагана выстрелили. А еще хуже сучки, что на самих деревьях: зазеваешься — и нет у тебя глаза. Но самое плохое вот что: в сосновом бору человека видно далеко. Листьев-то на деревьях нет. У человека, который хочет незаметно идти за жуликами, одно спасение — перебегать от дерева к дереву, прыгать, как белка, от ствола к стволу.