Андрей Трушкин - Банда во временное пользование

Мишка разрывал мясо зубами, как раненый лев поверженного гладиатора в Колизее, и косил одним глазом в книжку Ника Перумова. Книжка была толстая, зачитанная многими его одноклассниками. Вчера вечером Мишка с маху одолел первые сто страниц. Но сегодня истории о людях-полуэльфах и гномах почему-то в голову не лезли. Не лез и кусок мяса в горло, выражаясь, конечно, не буквально, а фигурально. Мясо было вкусное, и книжка интересная, но почему-то и есть, и читать Мишке расхотелось. Озадаченно посмотрев на обеденный стол, он встал, прошел к крану и принялся намыливать руки. Когда Мишка в следующий раз посмотрел на свои ладони, там вместо большого куска мыла лежал уже жалкий обмылочек.

— Что за черт! — вытаращил он глаза. — Я что тут, уже минут десять руки мою?

Покачав головой и сполоснув холодной водой лицо, Мишка побрел к себе в комнату. Определенно он заболел. Вот незадача! Придется теперь звонить Ёжикову и объясняться. А как же ребята? Замену они найти не смогут. И что за странное состояние! Температуры вроде нет, голова не болит, а в груди так тяжело, будто сжали ее тисками. И мысли прыгают с места на место, словно дрессированные блохи.

— Ладно! — решил Мишка. — Эту проблему следует залежать.

Как был, не переодеваясь, он упал лицом вниз на диван и уставился в стенку, которую видел, наверное, уже сто тысяч раз. Вот в стенке проколу пнутая им же, Мишкой, еще в возрасте пяти лет, небольшая пещерка. Тогда еще Мишку укладывали на послеобеденный сон, а он спать никак не хотел. И вот колупал из месяца в месяц эту дырку, будто заключенный, ковыряющий годами стенку тюрьмы. А вон несколько выбоин, куда Мишка попадал ножом. Приспичило ему один раз научиться во что бы то ни стало метать нож. Хорошо ума хватило не проделывать это, используя в качестве мишени дверь! Мишка нашел в кладовке ненужную, по его разумению, доску и всю ее истыкал. Конечно, попадал он не всегда в цель, поэтому и остались вот эти отметины на стене. Ох, и расшумелся тогда папа, увидя эту доску. Оказывается, он ее припрятал для того, чтобы сделать полку в ванной. Но сколько себя Мишка помнил, доска эта всегда пылилась в кладовке. Надо же было такому случиться, что он взял именно ее! Хотя Мишка сильно подозревал, что, не проведи он свои эксперименты по ножеметанию, эта доска еще лет десять благополучно провалялась бы в кладовке и никто бы о ней и не вспомнил.

А вот давнишние отметины на обоях, сделанные опять же им самим, Мишкой. Конечно, сам он этого не помнит, но мама уверяет, что это сделал именно он, когда ему было три года. Мишка тогда с лямзил у мамы жутко дефицитную помаду с перламутром, половину ее съел, а другой половиной стал рисовать на стене человечков. Человечки, надо сказать, у него не получились, но каля-маля вышла славная.

Еще одна аккуратная дырочка треугольной формы — живое напоминание о том, как они с Валеркой, насмотревшись фильмов про у-шу и другие восточные единоборства, стали рубиться на лыжных палках, как ниндзя. В результате разгорячившийся Валерка засветил острием палки прямо в стенку. Конечно же, он не хотел портить стену, и палка должна была остановиться в миллиметре от нее, демонстрируя ловкость и отменный глазомер нового ниндзя. Но глазомер, увы, тогда Валерку подвел.

А вот небольшие оспины — сюда врезались рикошетом пули, посланные Мишкой и Валеркой в цель из китайского духового ружья. Какое оно было по счету, Мишка не помнил. Покупал он их штук пять, то на свои деньги, то с Валеркой вскладчину. Каждый раз, купив китайскую игрушку, будь то пистолет или ружье, они тихо изумлялись умению китайских мастеров испортить хорошую вещь. Оружие работало ровно один день, после чего в нем ломалась какая-то пластмассовая деталь, и Мишка с Валеркой, засучив рукава, пытались ее отремонтировать. Бывало, что на это они убивали по две-три недели. Но китайские игрушки, как заговоренные, не желали ни работать, ни ремонтироваться. Самое удивительное состояло в том, что через два-три месяца друзья выклянчивали у родителей деньги, экономили на кино и на мороженом и покупали очередное чудо китайской легкой промышленности, каковое и ломалось с легким хрустом на следующий день. А еще через два месяца история повторялась…

Да, славные то были времена. Не было тогда у Мишки ни депрессии, ни этого странного стеснения в груди, ни плохого аппетита, из-за которого на кухне остаются недоеденными такие большие и сочные куски вареного мяса.

Наверное, Мишка еще долго мог бы предаваться сентиментальным воспоминаниям, но время поджимало и нужно было идти «на оркестр». Поднявшись рывком, Мишка сделал несколько приседаний, побоксировал, тыча кулаками в воздух, проверил, на месте ли его, купленная родителями за большие деньги, труба «Амати», влез в кеды и, хлопнув дверью так, что у соседей задребезжали стекла, ринулся на улицу.

Мишка успел как раз вовремя. Ребята уже рассаживались вокруг Ёжикова, доставали инструменты и раскладывали на пюпитрах ноты. Виктор Сергеевич, опоясанный бас-геликоном, взглянул поверх очков на Мишку, но ничего не сказал, потому как хоть тот и пришел в последнюю минуту, но фактически «уложился в норматив».

— Я уж думал, что ты не придешь, — склонился Валерка к другу.

— Почему это? — щелкнул Мишка замками кофра и вынул из него трубу.

— Да неважно ты как-то выглядел, — внимательно посмотрел на него Валерка. — Заболел, что ли?

— Наверное, — пожал плечами Мишка. Продолжить разговор ребятам не удалось, потому что Виктор Сергеевич взял пару нот на геликоне, что на его личном преподавательском языке означало — внимание, выходи, стройся! Оркестранты положили инструменты на колени.

— Начнем с «Чаттануги-чучи», — сказал Виктор Сергеевич. — Только умоляю: ударные играют без надрыва. Кларнет вперед не вылезает. Альты, в четвертом такте будьте внимательнее. Ну! Раз — и, два — и, три — и!

На непроизнесенные «четыре — и» оркестр грянул известную мелодию. Однако не успели музыканты оттарабанить хотя бы шестнадцать тактов, как геликон возмущенно хрюкнул, и Виктор Сергеевич, уже теперь сквозь очки, посмотрел на мальчишек.

— Я что-то не понял! Мы играем похоронный марш имени реквиема Моцарта или джазовую пьесу? Вы должны играть энергично, четко, а не растекаться, как сметана по маслу. Ну-ка, собрались! Еще разок! Раз — и, два — и, три — и!

На этот раз оркестр вступил более слаженно. Внушение помогло. Однако ближе к середине пьесы инструменты начали расходиться, ударные сбились, а кларнеты и вовсе замолчали, тупо уставившись в ноты, словно брошенные посредине незнакомого двора новорожденные щенята.

— Кларнеты! — возмущенно обратился Ёжиков к растерявшимся мальчишкам. — У вас что, в зобу дыханье сперло? Ты, Галкин, спишь на ходу! Ты что, влюбился или женился? Миша, ау-у!