Алексей Биргер - Дело №1

В общем, мы тихо отстали и повернули назад.

— Вот здесь где-то, в этих кустах, — прошептал Жорик, когда мы вернулись метров на пятьдесят.

Я осторожно шагнул с дороги, Жорик — рядом.

— Похоже, ничего здесь нет, — пробормотал я.

— Т-с!.. — отозвался Жорик. — Разве ты не слышишь?

Я напряг слух, и мне начало казаться, будто я и впрямь что-то слышу. А может, это Жорик меня убедил. Жорик прокрался чуть подальше, на цыпочках — и вдруг приглушенно вскрикнул. Я сперва застыл на месте, но потом, увидев, как Жорик таращит глаза, заспешил к нему. За кустами лежал человек в изодранной и грязной одежде. На его запястьях были красные полосы: будто совсем недавно его руки были крепко связаны.

— Эй!.. — мы с Жориком наклонились над ним. — Эй!..

Человек повернул голову. И, едва мы увидели его заостренное лицо, тонкие насмешливые губы и серые-серые глаза — мы уже не сомневались, кто это. Да, у Володьки Дегтярева глаза были живыми и глубокими, а у этого человека — совсем пустыми, таких пустых глаз я, наверное, в жизни не видел, но семейное сходство было несомненным.

— Вы… отец Володьки Дегтярева? — спросил Жорик.

Человек кивнул.

— Но если вы хотели увидеть вашего сына… — начал я.

— Я вовсе не хочу сейчас видеть сына! — ответил этот человек хриплым приглушенным голосом. — Он даже не должен знать, что я здесь. Мне нужно видеть полковника Осетрова Валентина Макаровича. И как можно быстрее!

Мы с Жориком переглянулись.

— Вы будете здесь, никуда не денетесь? — спросил я.

— Куда я денусь… — он постарался улыбнуться.

— Тогда ждите здесь. Мы постараемся привести полковника минут за двадцать.

И мы с Жориком ломанули напрямик, через кусты и заросли, к спортивному полю перед зданием, где, как мы считали, полковник до сих пор должен находиться.

— Вот это да! — выдохнул я на ходу. — Слушай, что происходит?

— Что-то серьезное, — ответил Жорик, не оглядываясь в мою сторону и перепрыгивая через ствол рухнувшего дерева. — Слушай, но это здорово, что именно мы на него наткнулись! Можно сказать, везение для всех!

— Не совсем везение! — пропыхтел я. — Наверно, никто, кроме тебя, его бы не засек. А ты, действительно, здорово слышишь!..

Больше мы не разговаривали, пока не выбежали на открытое место, берегли дыхание. Полковника мы увидели еще издалека, он так и стоял неподалеку от края площадки, где последние два взвода доигрывали свой матч.

— Товарищ полковник!.. — устремились мы к нему. — Товарищ полковник!..

— Что такое? — обернулся он.

Мы отозвали его в сторону, и он отошел, поняв по нашим лицам, что мы не шутим и не играем.

— Ну?..

— Там… в кустах возле аллеи… — мы говорили наперебой, насколько у каждого дыхания хватало. — Прячется отец Володьки Дегтярева… Он не хочет видеть сына, но хочет немедленно видеть вас… Просто чудо, что это мы его обнаружили, а не кто-то… И он весь избитый и грязный…

— Понял, — кивнул полковник. Он двинулся было в сторону аллеи, потом оглянулся. — В каких кустах?

— В тех, что сразу за двумя старыми вязами-близнецами, — сообщил Жорик.

— Хорошо. Ступайте в свою комнату и отдышитесь. Я предупрежу, что сам снял вас с кросса, потому что хотел кое о чем с вами побеседовать. И никому ни словечка, ясно?

— Разумеется, — ответили мы.

И полковник пошел к аллее, а мы отправились в свою комнату, где вытянулись на кроватях.

— Да, дела… — сказал Жорик. — Как думаешь, мы когда-нибудь узнаем, что произошло?

— Думаю, никогда, — ответил я. — Ну, может… лет через двадцать, когда станем заслуженными офицерами, и полковник, уже на пенсии, расскажет нам, что творилось в эти дни.

— Да, точно, — устало кивнул Жорик.

Но мы были не совсем правы. Всего мы, конечно, не узнали, но кое-что услышали. Было уже совсем поздно, наши друзья вернулись с кросса и поинтересовались, почему мы сошли с дистанции. Мы объяснили, что нам почудилось движение в кустах, и мы решили, что на территорию училища проникли посторонние, и мы помчались предупредить полковника. В итоге оказалось, что мы ошиблись, но полковник все равно похвалил нас за бдительность…

— А чего ж вы вдвоем решили разобраться? — несколько обиженно поинтересовался Илюха. — Позвали бы всех.

— Если бы были уверены, то позвали бы, — ответил Жорик.

Это всех примирило с нашим «отрывом от коллектива».

Потом еще были и ужин, и вечернее построение, и отбой, и уже после отбоя, когда мы лежали в темноте и тихо переговаривались, Володька вдруг сказал:

— А вы знаете, я вот говорил, что мой отец умер… Но он ведь в этом же ведомстве работал. И лопухнулся он однажды так, что вроде чуть не всю работу нашей контрразведки в одной из европейских стран завалил. Понятно, он вылетел с треском. Об этом полковник тоже меня пытал, когда вызвал. Как будто хотел понять, нет ли и во мне такой же нестойкости, которая в отце была. И не подведу ли я всех, если меня примут… Вот я и напрягся. А сейчас, после ужина, он отозвал меня и сказал: «К нашему сегодняшнему разговору. Я думаю, ты можешь гордиться своим отцом. Ошибки у каждого бывают, но важно, как человек умеет их исправлять, а твой отец умел. И не злись на него никогда, прости за все. Все, иди». Вот такая штуковина! Интересно, что такого Осетр знает о моем отце? Почему он считает, что им можно гордиться?

Мы с Жориком, разумеется, промолчали.

Вечер четвертого дня сборов. Подъехал генерал. Мы с ним просматривали данные всех поступающих. Послезавтра предстояло отчислить двадцать человек. И уж из этих тридцати еще через три недели необходимо выбрать восемнадцать, двенадцать оставив за бортом.

— Не знаю, для кого этот день будет мучительней, — вздохнул я, — для мальчишек или для меня самого. Объявлять о том, что парень не прошел дальше — это, я вам доложу… А сами мальчишки? Наверное, обиднее всего срезаться вот так, в шаге или в двух от успеха. На предварительном этапе это, думаю, менее болезненно, потому что там цель видится еще далекой и труднодостижимой…

— Ничего не поделаешь, — сказал генерал. — Мы должны отобрать лучших из лучших, не иначе. Хотя у каждого члена комиссии будет свое мнение, кто лучший. Передай мне, пожалуйста, еще раз отчеты психолога и вон те отчеты, биологов. А сам ты что думаешь?

— Вот, — я подал ему список. — Плюсами я отметил ребят, за которых лично я буду бороться до конца. Плюсами с вопросительными знаками — тех, которые кажутся мне перспективными, но у которых имеются и недостатки, не совсем приемлемые для нашего училища. Вопросительными знаками — тех, в ком лично я сомневаюсь. Минуса я не стал ставить никому. Минус — это слишком серьезно, и я ведь вполне могу ошибиться.