Олег Раин - Отроки до потопа

— Карееву, конечно! — пискнул кто-то из учеников.

— А еще?

— Дак кому больше-то?

— Не только Карееву, но и Чохову!

— Чохов-то причем?

— При том, что один оголец спровоцировал другого. Вот вам и итог. Аппарат в куски, а этого охламона спасло только чудо. Надеюсь, все поняли, что случается с теми, кто нарушает дисциплину?

— Ага! Их спасает чудо!

— Дурдом! Дурдом спасает!..

Народ тут же в разноголосицу заблажил и заспорил: кто-то был согласен, кто-то — нет. Серега переглянулся с Тарасом и, не удержавшись, подмигнул. Потому что, несмотря на свое падение, Кареев лучился улыбкой от уха и до уха. Серега его понимал. Первый полет — это как первый поцелуй, уж он-то теперь мог сравнивать. А потому перспектива затяжного ремонта не пугала ни того, ни другого.

Ну а потом… Потом они сидели у костра под той же гостеприимной горкой и с аппетитом поедали ячневую кашу с пряниками, запивали чаем и кофе, пекли картошку. Кто поопытнее, рассказывал курьезы из лётной жизни — о зависании в электропроводах, о приземлениях на крыши деревенских изб, о попадании в дым заводских труб. Тот же Володя припоминал случай из своей альпинисткой жизни, ему тоже было, что порассказать — как падали и разбивались, как выволакивали товарищей из трещин…

Серега слушал и подобно прочим открывал рот, поражался и млел. Он был теперь частью этого братства, он понимал суть рассказываемого. Все они приобщились к этому неуловимому мигу — мигу отрыва от земли, мигу слияния с ветром. Впрочем, кто не переживал, тот не поймет. Серега свой миг пережил и нужный шажок сделал. И потому даже на Стаса, приобнявшего у костра счастливо пунцовеющую Лидочку, глядел все с той же благостной улыбкой. Он, в самом деле, любил сегодня всех и каждого: строгого и морщинистого Пашу, осипшего от криков Володю, Стаса и Лидочку, девчонок-кашеварок и даже чудилу Кареева!

Но костер — не костер без гитары, и гитара, конечно, нашлась. Вскоре они уже слушали песни самостийных бардов, колдуя ладонями над мерцающими углями, сами начинали подпевать. Неплохой баритон обнаружился у Стаса, а Паша, хоть и фальшивил безбожно, но пел истово, как и положено честному летуну. Разумеется, им вразнобой подтягивали — и не только девчонки. Даже Тарасик, в конце концов, разошелся и странно упершись взглядом в собственные колени, в одну из пауз отважно прочел стихи. Разумеется, свои собственные:

Сидящие у костра опешили настолько, что некоторое время никто ничего не произносил. Общее мнение озвучил Володя:

— Да ты поэтоид, Тарас! Даже не подозревал.

— Только вот про охоту не очень понятно, — призналась одна из девочек.

— А по-моему, как раз понятно. Это ведь про нашу жизнь! — вздохнула Лидочка. — Про суету, про убегающее время, про ускользающую любовь.

— Разве там было что-нибудь про любовь?

— Конечно, было… И еще я уверена, что Тарасик про сегодняшний полет тоже напишет. А мы через несколько лет однажды включим телевизор и увидим про него передачу. Про стихи, про творчество.

На Тараса взглянули с удивлением. Точно открывали в чудном недомерке нечто прятавшееся до сегодняшнего дня.

— А представляете, если бы он сегодня погиб? — сурово поинтересовался Паша. — Будущий Пушкин — и в неполных четырнадцать лет хряпнулся оземь.

— В четырнадцать, конечно, стрёмно. Еще и славы никакой, а уже некролог.

— Вот поэтому и нечего лоботрясничать! — с нажимом продолжил Паша. — Сказано: изучать теорию — изучайте! Говорят подлётывать до седьмого пота — подлётывайте! А то вон поперся, понимаешь, ЯК-истребитель, девчонок пугать на пикирующем! А если бы в костер долбанулся?

Это уже был камень в огород Сереги. Парнишка насупился.

— Точно! — поддержал кто-то. — Долбанулся бы, и кашу опрокинул. Голодные бы домой ехали.

— Не в каше дело! — Паша вновь вернул монолог в ускользнувшее русло. — Наше дело с Вованом — летать вас учить, а не хоронить! Вот рухнул бы Тарасик, и лишилась бы родина поэта.

— Не все же, блин, поэты! Серега вон — не поэт.

— А хоть бы и не поэт, все равно жалко вас, идиотов…

На «идиотов» народ дружно заржал.

— Кстати, Тарас, как у тебя фамилия? — спросил кто-то.

— Кареев у него фамилия.

— Надо срочно менять! У всех, кто по телеку, должно быть что-нибудь звучное. Типа — Бенедиктов, Максаков или Слуцкий…

— Да ладно! Кареев — тоже нормально!

— Для жизни, может, и нормально, а для эфира не годится. Прикольное что-нибудь нужно…

Тут же хором принялись судить да рядить, какой псевдоним взять Тарасику. И Серега вместе со всеми тоже напрягал связки, спорил и кричал, предлагая один вариант за другим. Тарасик глядел на них озадаченно, но видно было, что ему приятно столь бурное участие в его судьбе. И как у Лидочки, на щеках у юного поэта тоже цвел стеснительный румянец. Да и все они были в этот вечер румяные — от близкого костра, от вкуснейшей каши, от пережитых впечатлений. Попеременно Паша с Володей затевали склонять летунов, припоминая допущенные за день промахи, но никто и не думал на них обижаться.

Под занавес Серега преисполнился таких теплых чувств к окружающим, что на полном серьезе предложил Тарасику сочинить музыку на его стихи.

— Вот это дело! — порадовался Паша. — Песни — дело более хлебное, чем стихи. Вдвоем и посочиняете в клубе. Аппарат, чую, чинить вам не один вечер. Так что успеете спеться…

Обратно ехали на Стасиковых «Жигулях», — на заднем сидении Серега, здоровенный рюкзак и Тарас Кареев. Впереди — Лидочка и Стас. Все устали, но дорога все равно получилась волшебной. Потому что на правах друзей (или братьев?) Лидочка позволяла то одному до другому поиграть своей чудной косой. Конечно, они дурачились, но что-то в этом таилось особенное — почти интимное. То есть так оно, верно, и было. Сегодняшним вечером, несмотря на Тарасикову Анжелку, несмотря на Серегину Еву, оба они немножко были влюблены в Лидочку. В зеркальце заднего вида Стас, конечно, наблюдал за всеми их мальчишечьими заигрываниями, но не ворчал и не ругался. Похоже, в собственной неотразимости этот шкафоид был уверен на все сто.

Сначала подбросили домой Кареева, потом высадили у подъезда Сергея. Поднимаясь по лестнице на родной этаж, Серега пусть с оглядкой, но оглаживал ладонями стены и неведомо кому говорил «спасибо». Еще одно чудачество — как следствие небывалого дня. Потому что огромная и всесильная планета впервые спасовала, выпустив мальчугана из своих гравитационных объятий. А может, намеренно выпустила, позволив в полной мере прочувствовать различие двух стихий, лишний раз напомнив, что цари природы — они только на словах, уступая по множеству позиций тем же пташкам-букашкам, летучим мышам и белкам-летягам. Единственное, о чем стоило по-настоящему сожалеть, что в этот день с ним не было его друзей, не было Евы. А еще, Серега не сомневался, сегодняшней его победой гордился бы папка. Его сильный и любящий папка, которого давно уже не было, но который, возможно, как раз и помог им сегодня не свернуть шею.