Владимир Мирнев - Живое дерево

— Дурень, да ты б сгорел от лазера в огне! Кино ты не видал для такого случая, что ли? — не вытерпел Мишка Марчуков.

— Кто? Я? Сгорел? Да ни сроду! Я не горючий! Законно!

— Меня аж подбросило, а свет кругом стоял красный, и тени вокруг стояли красные и страшные, а я не боялся их, я боялся, что в моего братана попал бандит из пистолета, — перебил Саньку Юра.

— Во! — крикнул Санька. — Семь человек убило! Хочешь верь, а не хочешь — проверь!

— Где они, убитые? — не соглашался Марчуков.

— У них спроси, а я за ними не следчик. Хочешь — проверь! — не сдавался Санька.

— Теперь проверишь, — разочарованно проговорил Марчуков.

— Фома, а что-то я тебя на огороде не видал? — сказал Юра, понимая, что Санька уж очень заврался.

— Кого? Меня? Меня не было? Когда? Да ты ночью видишь как кошка, Юра, а меня не заметил?! Вот сказал. Да я сзади был и чуточку впереди — вот почему ты мог меня не видеть.

— А вот мой брат Николай кинул его! Он выше дома мог лететь, да брат его не пустил, чтоб не сбежал. Одним мизинцем и бряк об снег! У того дух вон! Вот какой у меня брат. У меня брат такой, хоть тысяча на него бандитов напади, а он об них руки марать не будет, он их одним мизинцем — р-раз!

— Законно, — подтвердил Санька и громко чихнул. — А Борода, а мы связали руки ремнём, а только фигочки — от нас не убежишь.

— Врёшь ведь, — сказал Марчуков.

— Кто? Я? Когда? Сам врёшь! Да ты что? По себе судишь? Я вон оглох даже на одно ухо. Сколько хочешь кричи сейчас мне на левое ухо, а я всё равно не услышу! Такое от выстрела. Спроси у Бороды. А как смогли бы по-другому поймать его? — выкручивался Санька, а Мишка Марчуков не знал, что на это ответить. — А может, их было… не один он! Их было много, понял!

Все зашумели, не давая слова сказать друг другу. Артур Молендор тут же доказал, что украсть одному такого жеребца, как Шторм, невозможно, а потому здесь орудовала шайка из ста человек, и не меньше, а раз поймали только одного бандита, то другие спрятались и теперь будут мстить Юре, и в таком случае Юре лучше всего переменить место жительства, уехать в другое село, скажем, к родственникам, или знакомым, или в город, прожить там лет двадцать пять, пока всё забудется, а Юра вырастет настолько, что его не узнать. Мишка Медведев заявил, что это всё чепуха, которая не стоит выеденного яйца, и тут же предложил Юре сыграть в шахматы.

Юре невозможно было ответить на все предложения, расспросы, советы. К тому же Юра не знал, как себя вести. Зазнаваться? Но сколько ни зазнавайся, ничто от этого не изменится, зазнаются тогда, когда делают что-то незначительное, а тут такое дело, что, наоборот, нужно быть серьёзным. Вот ведь Соня ни о чём не расспрашивает, а Юра косился на нее, когда говорил, как бежал, как его брат бросил чуть не до облаков бандита. Юра для неё так громко говорил, а она даже не подошла.

Когда ребята расселись за свои парты. Юра предложил Саньке сходить в сторожку, где, как он думал, они найдут спрятанные бандитами деньги, драгоценности — алмазы, бриллианты, золото.

— Ну? — удивился Санька. — Здорово. Борода, вот мы заживём! Жрать ничего не будем, одни конфеты. Да? Накупим конфет три мошка! Да? Поставим вон на парту, и пусть кто возьмёт хоть одну. Да? Пусть!

— Жадюля ты, Фома. Поставим на парту, и, мол, кушайте все, пользуйтесь нашей добротой, а мы не хотим. Вот как надо. Пусть кушают, мы же великодушные люди. Все сильные люди — великодушные, добрые, умные и совсем не жадные. Ты мало читаешь книжек, а это очень плохо, Фома. Честное слово!

— Я? Ни за что! Но жадный! Когда много, разве жалко? Ты что, Борода, меня не знаешь?

— А если денег много, золота, алмазов, тогда чего?

— Тогда? Да я знаю чего, — зашептал Санька и оглянулся. — Мы, как хватит, конфеты шоколадные покупать не будем, а купим взаправдашний луноход. Тогда поездим по прямой, по лесам, по чём хочешь. Вот будет здорово! Никого катать не будем. Марчуков от зависти лопнет. Мы не какие-нибудь не пришей-пристегни, а мы — знай наших! И еще, если хоть один рублик останется, я матери платье куплю. Ладно, Юра? Но это после лунохода. Да, Юра?

— А продают?

— А то как же? Я вон читал, так один во время войны на свои деньги самолёт построил.

— Да, — согласился Юра, — Хорошо будет. Сена навозим корове, на котлован будем ездить купаться, за водой на колодец. А давай мы его подарим Индии…

Тут в класс вошёл Захар Никифорович, улыбнулся и поглядел на Юру:

— А ну-ка, Юра, расскажи! Ты почему такой красный? От славы? Слава, брат, тяжёлая ноша. Тяжела шапка Мономаха.

Юра рассказал, как мог. Но во время рассказа вдруг почувствовал себя плохо, потерял интерес ко всему и к тому, что было только что интересно. Ему стало жарко, тоскливо и безразлично. Он подумал, что лучше бы сегодня не приходил в школу. Он перестал даже слышать, о чём его спрашивают. Все ребята снова заговорили о нём. Юру будто ничто не касалось. Он словно находился под стеклянным колпаком и ничего не слышал и не понимал. А когда Захар Никифорович за рассказ поставил в журнал пятёрку, Юра, вопреки обычному, не удивился и никак не выразил радости. Но это была не просто рассеянность. Юра хотел обрадоваться пятёрке, которую получил, как он считал, только за то, что рассказал свои приключения, когда пережил столько удивительного, но, обрадовавшись, Юра почувствовал, что ему не весело. В нём произошёл какой-то надлом. Ему стало тяжело, будто во время чехарды на нём повисло несколько ребят.

— Ты, Юра, недоволен? — спросил учитель. — Тебя хотел видеть директор. Я тебя понимаю. Тебе сейчас не до всего. Иди, Юра.

Юра пошёл к директору безо всякой радости, хотя учитель ясно подчёркивал, что не вызывает, а «хотел видеть», а этому уже стоило радоваться, потому что такое случается не так часто в жизни ученика, и за такими словами всегда следует объявление благодарности.

— Здравствуй, Бородин Юра, здравствуй! — радостно сказал директор. — Я вот пишу как раз приказ о награждении тебя за смелый и патриотический поступок похвальной грамотой. Летом, если свои дела подкрепишь успехами в учёбе, поедешь в пионерлагерь «Артек» за счёт колхоза. И я очень рад, что у нас учатся такие ученики. Вот так. А теперь расскажи…

— Я пить хочу! — неожиданно попросил Юра.

— Что с тобой, мой мальчик? На тебе лица нет. Ты прямо весь горишь. У тебя жар! — директор приложил тыльной стороной руку к Юриному лбу. — Немедленно домой. У тебя жар. Ты простудился. Немедленно домой. И не вздумай напиться холодной воды.

Юре хотелось пить и спать, и больше ничего. Утолить бы жажду кружкой воды да лечь поскорее поспать, чтобы прошла эта тяжесть, навалившаяся на него. Он еле доплёлся домой, выпил сразу из бачка кружку ледяной воды, но ему не стало легче. Юра лёг на печь и не смог подняться, когда бабушка, наготовив пельменей, попыталась разбудить его. Это было плохим признаком, если кто-нибудь в семье отказывался от пельменей. Только больной мог так поступить. И бабушку такое обстоятельство сильно обеспокоило.