Валентин Ховенко - Сыщик с плохим характером

— А дальше? — спросил Маслов.

— Все! — бодро ответил я.

Он подумал.

— А зачем его отвлекать?

Я вздохнул.

— Мы же договорились, ты ни о чем не спрашиваешь!

— Я понял, ты хочешь остаться один в Сережкиной комнате, да?

Я сухо заметил:

— Может быть.

Федька взволнованно засопел. Схватил с подоконника велосипедный насос, качнул раза два пустой воздух и взмолился:

— Дима! Прошу тебя, не надо.

Я сделал круглые глаза:

— Что не надо?

Он тревожно огляделся и прошептал:

— Ты хочешь у него что-то… взять?

Я хмыкнул: Федька думал, что я решил обокрасть красавчика. Так сказать, по второму кругу.

— Я не могу пойти, Дима! Я, конечно, обещал, но не могу! Это очень некрасиво, то, что ты собираешься сделать. Очень!

Маслов чуть не плакал.

Я торжественно, как в кино, поднял вверх руку.

— Клянусь, что ничего плохого не будет! А будет только хорошее. Но это — секрет.

Федька потребовал:

— Поклянись нашей дружбой!

Я поклялся.

Но толстяк не успокоился.

— Поклянись футболом! Скажи: если я сейчас обманываю друга, пускай больше никогда и жизни я не выйду на футбольное поле.

Это было, конечно, слишком! Но я сказал то, что он хотел, и мы отправились к Кривулину.

Все прошло гладко. Даже лучше, чем я мог надеяться.

Федька вполне квалифицированно заманил Сережку в сортир. Я подкрался — и осторожно запер двери сортира на задвижку.

Удачно было то, что и отец Кривулина, и мать, и даже семилетняя Дашка находились в тот вечер в театре: почти вся семья участвовала в каком-то придурошном спектакле.

Обнаружив, что не может выйти из сортира, красавчик забарабанил в дверь и заорал так, как будто его режут.

Еще до их похода в туалет я предусмотрительно врубил телевизор на полную громкость. Так что, когда дело было сделано: крючок отвинчен, а они освобождены из плена — я на голубом глазу заявил, что ни фига не слышал.

Кривулин ошарашенно разглядывал задвижку на двери сортира: все не мог понять, как это она сама по себе взяла и закрылась.

Федька, этот тихоня, заметил, что у него дома один раз тоже такое было. Наверное, вибрация виновата: звук телевизора чересчур сотрясал воздух. Самое смешное — Сережка поверил. Он вдруг успокоился и даже спросил, какой в Милане счет.

Когда мы с Федькой очутились на лестничной клетке, он упорно прятал взгляд.

— Эй, Маслов! — я весело хлопнул его по пухлому, «диванному» плечу. — Ты чего?

Толстяк угрюмо молчал.

— Смотри! — Я рывком вывернул оба брючных кармана. — Черт возьми, Федька! Неужели ты думаешь, что я способен на воровство?

Устыдившись, он захлопал глазищами, а потом сказал с застенчивой улыбкой:

— Знаешь, Дима, а смыв у них действительно работает неважно.

В тот вечер ничего больше не случилось.

А потом пробился по телефону Стас и спросил, когда возвращается брат. Я ответил, что и сам толком не знаю, и поинтересовался, сколько ему должен Юрка. Стас заметил, что не в этом дело. Он звонит просто так: давно не виделись.

Семья Стаса уехала из нашего двора года два назад. Он жил теперь на другом конце Москвы, ходил в какую-то новую выпендряжистую школу и тосковал по старой компании. Даже вольную борьбу, которой Стас занимался у нас, он бросил — далеко ездить.

Я положил трубку и понял, что тоже скучаю по брату, хоть тот и жуткий доставала Первые дни после его отъезда я, как обычно радовался, что живу в комнате один и никто не капает мне на мозги. Но потом мне начало не хватать Юрки.

Вспомнилось, как прошлым летом он и учил меня классному неберущемуся удару «сухой лист», когда мяч летит в ворота не по ровной дуге, а как бы вертясь из стороны в сторону. Ударчик пошел у меня не сразу — Юрка возился со мной недели две. Я подумал что брат, наверное, также любит меня, но признается. С этой мыслью я уснул.

Будильник прозвенел без десяти шесть, секунду я соображал, почему поставил его на такую рань, а потом до меня дошло, и я бросился к Юркиному столу за биноклем.

Кривулинская форточка была распахнута Интересно, обнаружил ли красавчик, что нет крючка?

Ворон появился в четыре минуты седьмого.

Сначала Степа присел на выступ под окно и как бы невзначай заглянул через стекло в комнату. Меланхолично тюкнул клювом и раме, словно не удержавшись при виде шального жучка, а потом всплеснул крыльями и очутился в форточном проеме. И здесь он не стал особенно задерживаться и скользнул вовнутрь.

Все шло как по маслу. Оставалось дождаться, когда Степа пошустрит в кривулинском логове и вынырнет назад.

От нечего делать я стал разглядывать соседние окна.

На ними еще спали. И только в одном окне горел свет. Лампочка была голой, без абажура, и я догадался, что это квартира алкоголика. Того самого. Я даже вспомнил, как его зовут — дядя Миша.

У алкаша были гости: несколько малокровных теней шаталось где-то в глубине кухни. Гудя по количеству пустых бутылок на подоконнике, компашка гудела всю ночь. Интересно, сказал я себе, откуда у дяди Миши деньги? Может быть, он выручил их за маршальскую звезду с бриллиантами, которую ничего не стоило спустить по дешевке у любого метро?

Переводя окуляры на Сережкино окно, я похолодел: форточка была закрыта.

И понял, что произошло.

Кривулин услышал сквозь сон шорох Степиных крыльев, поднялся с постели и — от греха подальше — захлопнул форточку. Отвлекшись на алкоголика, я упустил этот момент.

Если Сережка снова уснет, то ничего страшного не случится: Степа толкнет форточку и вылетит наружу. Но если красавчик обнаружит птицу и поймает ее, то… мои ладони сжимавшие бинокль, вмиг стали мокрыми.

Изо всех сил я всматривался в кривулинское окно, но за ним, казалось, ничего не происходит — в темном стекле равнодушно отсвечивало утреннее небо.

Часы показывали семь девятнадцать. До конца контрольного срока оставалось пять минут. Если Степа не появится, придется пилить к Кривулиным.

Дверь, конечно, откроет не Сережка, а его отец, невыспавшийся и злой, — артисты поздно встают. Я начну вешать ему какую-нибудь дикую лапшу, а он шуганет меня так, что я скачусь с лестницы как бобик!

Ворон не появился. Ни через пять минут, ни через десять. Я сосчитал до ста. Потом до тысячи. Его не было. Я опустил бинокль. А может, никуда не идти? Степу все равно уже не спасешь. Сам виноват. Не надо был почем зря шуршать своими крыльями!

Отойдя от окна, я осторожно лег в постель! На душе было гадко.

С плаката, висевшего над диваном, на меня смотрел король футбола Пеле. Ночник до бровей освещал его улыбающееся лицо. Изумленный невеселый взгляд короля, казалось, говорил, «Не знал я, что ты такой козел, Ширяев!»

Когда я вышел во двор, небо уже прилично посветлело. Бросив затравленный взгляд на окно, я поплелся к кривулинскому крыльцу. Из кармана куртки торчал мешок для сменной обуви.