Юрий 3банацкий - Тайна соколиного бора

— Партизан! Сдавайсь! — кричали фашисты.

Над ними пели пули, взрывали землю, секли ветви кустов, но подойти вплотную немцы боялись. А может быть, действительно хотели взять их живыми? Леня знал, что сделать этого им не удастся, но тут же понял, откуда им грозит гибель: у него кончались патроны. Устюжанин приказал Аленке стрелять одиночными выстрелами, но она ответила, что ей все равно скоро нечем будет стрелять.

«Вот и закончился наш путь, Аленка! — горько подумал Устюжанин. — И прошли мы его до конца вместе».

У него еще остались две гранаты…

— Партизан, сдавайсь!

— Партизаны не сдаются! — воскликнул Леня и швырнул в немцев гранату. В ту же секунду он почувствовал, как бессильно повисла рука и заныло плечо от удара.

На его стон подползла Аленка. Он заглянул ей в глаза. Лицо девушки было строгим и бледным. Она перевязывала ему плечо, а он смотрел на нее.

— Вот и всё, Аленка…

— Еще не всё, Леня.

— За Родину и за нас, Аленка!..

Гитлеровцы кричали:

— Сдавайсь!

Аленка отвлеклась от перевязки и выпустила короткую очередь. Автомат захлебнулся и осекся. Это были последние патроны.

Леня сложил вместе весь тол и мины. Аленка догадалась, что он задумал, и впервые в ее глазах отразился испуг, будто она только теперь поняла, что им придется умереть. Леня, заметив это, попробовал успокоить ее:

— Мы минеры!

— Да, Леня… умрем, как минеры.

Фашисты подползли ближе. Они были уже в кустах:

— Сдавайсь!

Леня вставил в мину капсюль.

— Вот только нажать… — прошептал он.

А голоса раздавались уже совсем близко.

Не чувствуя боли, он поднялся, левой рукой бросил последнюю гранату и, словно подкошенный, свалился на дно окопа. Граната разорвалась где-то рядом.

Аленка наклонилась к Лене. Он был мертв. Вражеская пуля пробила ему голову. Аленка в первый раз обняла юношу и стала покрывать лицо дорогого друга поцелуями.

Внезапно она услышала смех и подняла голову — вокруг нее собирались немцы. В одно мгновение она вспомнила о приготовленной мине, и ей снова послышался его шепот: «Только нажать»…

Мишка и его товарищи услышали оглушительные взрывы мин. Сначала такой сильный, что земля задрожала; потом еще два…

— Леня с немцами говорит! — с гордостью сказал Мишка товарищам.

Наступил третий день.

Фашисты думали, что они окружили главные силы партизан, и решили любой ценой уничтожить их. К лесу, где был окружен батальон Ивана Павловича, стягивались крупные силы противника. По приказу фон-Фрейли- ха, сюда подошел резервный пехотный полк — тот самый, на который наткнулся под городом Леня Устюжанин. Сюда же подтянули тяжелую артиллерию и огромное количество минометов.

Двадцать минут — непрерывный огонь из всех видов оружия и десять минут — передышка… На эти десять минут замолкало все, и в лесу наступала тишина. Такая тишина, что слышно было, как плакали израненные деревья.

Затихала стрельба, и тогда со стороны фашистов раздавались крики:

— Партизаны! Выходите, а то всем будет конец!

Партизаны не отвечали. Уже три дня ни у кого не было и крошки во рту. Но не так мучил голод, как жажда. Хоть бы глоток воды, хоть бы смочить пересохшие губы, приложить мокрую тряпку к горячему лбу, к гудев: шей голове!..

Иван Павлович приказал строго беречь каждый патрон, стрелять только тогда, когда уверен, что пуля попадет во врага.

Немцы несколько раз кидались в атаку. Но атаковать было нелегко. Стоило только немцу высунуться из кустов — он падал, сраженный меткой пулей. И фашисты, не успев подобрать убитых, возвращались в свои траншеи. А потом снова начинался бешеный обстрел…

Иван Павлович знал, что стоит повести партизан на прорыв — и они выйдут из окружения. Но сколько может погибнуть во время прорыва? И, главное, враг не отстанет, увяжется вслед. А так — пусть фашист тратит боеприпасы, пусть бомбит и обстреливает! Главное, что у основных сил отряда руки остаются развязанными.

Иван Павлович ждал помощи от комиссара.

Каждый день он в сопровождении капитана Макарова обходил укрепленные позиции.

Партизаны радостно встречали командиров. Их глаза говорили: «Когда с нами наши командиры, нам ничего не страшно, всё выдержим, в любом бою выстоим».

И для каждого у Ивана Павловича находилось нужное слово.

Увидев дядьку Якова, командир шутливо спросил:

— Ну как, товарищ Онипко, шить сапоги спокойнее?

Яков ответил в тон командиру:

— К чему привыкнешь… Из пулемета строчить тоже привыкаешь.

Они присели и, дружески разговаривая, скрутили цыгарки. Над головами густым роем жужжали пули, шелестели, перелетая, мины и снаряды. Прикуривая, Яков подмигнул:

— Как думаете, товарищ командир, надолго у них хватит боеприпасов?

Иван Павлович посмотрел на пулеметчиков и сказал:

— На сколько ни хватит, а нужно, чтобы у нас хватило на долгий срок.

…Теперь Верочка больше не отходила от Петрика. Прислушиваясь к шуму далекого боя, по-старушечьи скрестив ручонки, она сидела у постели мальчика и не спускала глаз с его бледного лица.

С Петриком, который был старше ее на год, Верочка особенно подружилась в лагере. Они помогали Тимкиной матери чистить на кухне картошку, вдвоем лепили снежных баб, играли, прячась за бараками. С наступлением весны, когда начал таять снег, они делали лодочки из бе-резовой коры и следили за тем, как журчащий ручеек выносит утлое суденышко прямо на холодную поверхность собравшихся в озеро талых вод.

Сейчас Петрик не играл с Верочкой.

Он был тяжело ранен. Осколок, ударившись о дерево, отскочил рикошетом и, пробив мальчику грудь, застрял в спине. Петрик был без сознания. Его перенесли на островок, где расположились теперь женщины и дети. Бледный, с запавшими глазами и потрескавшимися губами, лежал он в шалаше, наспех сооруженном из ветвей и прошлогодней, почерневшей за зиму осоки. Очнувшись, мальчик тяжело стонал, и эти стоны разрывали сердце каждого. Любовь Ивановна давала Петрику лекарства, но ничем не могла облегчить его страданий. Нужна была операция.

Петрик время от времени открывал глаза, жалобно смотрел на Верочку и просил:

— Водички!

Верочка подносила к его запекшимся губам алюминиевую фляжку с желтоватой болотной водой. Мальчик делал несколько жадных глотков и снова закрывал глаза.

— Петрик, тебе уже не больно? — с надеждой спрашивала девочка.

— Больно, — шепотом отвечал Петрик, и новый стон вырывался из его груди.

— Поешь хлебца, — просила Верочка.

У изголовья Петрика — там, где безмолвно сидела его окаменевшая от горя мать — лежали два кусочка зачерствевшего хлеба. Петрик еще не успел прикоснуться к своему кусочку, а Верочка уже положила рядом и свой. Ей очень хотелось есть, но она отказалась от своей порции. «Пусть это будет Петрику, — говорила она. — Ему нужно, чтобы скорее выздороветь».