В Ильин - Саврасов. Рождение весны. Страницы жизни художника

Начальство разрешило отпуск неожиданно легко, — можно сказать, охотно.

Саврасов с женой и двумя дочерьми уехал в Ярославль.

Город ему пришелся по душе.

Со Стрелки — высокого обрывистого мыса — открывался великолепный вид на скованную льдом Волгу и бескрайние заволжские дали, подернутые легкой морозной дымкой. Древние храмы поражали чистотой линий и стенописью, а малолюдные заснеженные улицы дарили ощущением покоя, особенно желанного после московской суеты.

Квартира на Дворянской была большой и светлой. По утрам Алексей Кондратьевич работал в своей мастерской. В высокие, разрисованные морозными узорами окна светило яркое солнце. Ничто не мешало, не отвлекало. Изредка проскрипят по улице полозья саней, из детской донесутся веселые голоса Верочки и Жени — и снова все стихнет.

Если было не слишком морозно, Саврасов отправлялся с этюдником в окрестности Ярославля. Нужно было выполнять заказ: от этого зависело благополучие семьи на ближайшее время.

Но тема бурлаков не отпускала и, наконец, целиком завладела им.

И вот картина готова, он везет ее на суд знатоков и публики.

Чем ближе к Москве, тем сильнее тревожился Саврасов: заговорит ли его пейзаж, как мечталось, языком «доступным и внятным»?

Окно вагона стало совсем черным. Горящая свеча отражалась в стекле; и казалось, что рядом с поездом бежит по снегу маленький желтый огонек…

«Волга под Юрьевцем» получила на конкурсе Общества любителей живописи первую премию.

Из письма А. К. Саврасова К. К. Герцу

Ярославль, 31 декабря 1870 года

«Сильные морозы в Ярославле не позволяют нам знакомиться с городом, а потому мы проводим время больше дома.

После всех хлопот я только теперь начал работать и очень доволен как мастерской, так и квартирой вообще».

Из письма С. К. Саврасовой К. К. Герцу

Ярославль, 27 января 1871 года

«Мы все здоровы и веселы, несмотря на то, что ведем жизнь чрезвычайно однообразную и тихую… Алексей прилежно работает над своей „Волгой“ и в половине февраля сам привезет ее в Москву».

Степенный возница то и дело посматривал на нежданного седока: уж очень не вязалась с простецкими сапогами и курткой его хоть и помятая, но изящная шляпа.

— Землемер будете?

Саврасов с удивлением посмотрел на возницу. Потом согласно кивнул: землемер так землемер — лишь бы не вдаваться в долгие объяснения.

Они не потребовались: то ли обязанности землемера показались вознице слишком обыденными, чтобы продолжать расспросы, то ли сон его сморил. Он стал клевать носом, задремал, пробуждаясь только для того, чтобы подстегнуть пегую лошаденку.

Телега, поскрипывая и переваливаясь с боку на бок, не спеша катила по проселку. За ночь разбитые колеи дороги затянуло ледком. Впереди они отливали голубизной, за телегой тянулись черными лентами.

«Вовремя выехал, — думал Саврасов, — через неделю так развезет, что ни пройти, ни проехать».

Небо было уже по-весеннему высоким. Снег тяжелел, оседал на землю, оставляя в полях серовато-коричневые пятна. Ветви деревьев топорщились навстречу теплу. Воздух полнился запахом влажной земли, талой воды и еще невесть чего, что создает тот ни с чем не сравнимый запах, почувствовав который, говорят: «Весной пахнет».

— Скоро доедем?

— Вот оно, Молвитино. — Возница махнул кнутом в сторону показавшейся вдали колокольни.

Колокольня приближалась, росла, вслед за ней появились верхушки берез, крыши домов.

Седок спрыгнул с телеги.

— Я сойду…

Возница натянул вожжи:

— Еще не доехали, барин!

Саврасов только махнул рукой и зашагал по похрустывающему снегу. Он сам не знал, почему вдруг оставил подводу. Может, надоела тряска, может, поманили чем-то эти невзрачные, кривые березки с грачиными гнездами.

Художник добрался до березок, прислушался к веселому гомону птиц, направился к селу. Прошелся сельской улицей, остановился неподалеку от церкви, посмотрел на возню чумазых ребятишек.

Потом торопливым шагом вернулся на окраину села, словно боясь упустить что-то увиденное там.

Казалось — что тут привлекательного! Все донельзя обыкновенно, даже буднично: березки, за ними дощатый забор, сельская церковь, равнинные дали…

Пожалуй, в молодости художник прошел бы мимо такого ландшафта, поискал бы чего-нибудь более впечатляющего. Теперь в этой обыкновенности и виделась красота.

Впрочем, то, что набросал Саврасов в тот мартовский солнечный день на листе плотной бумаги, было всего лишь этюдом — заметкой на память. Что будет с этой «памяткой», он еще и сам не знал. Как не знает поэт, радуясь удачно найденной строке, вернется он к ней или нет. Она может так и остаться всего-навсего удачной строкой, написанной на клочке бумаги, ее могут заслонить более сильные впечатления, она может просто забыться.

«Памятка», сделанная в захолустье Костромской губернии, не забывалась.

Из весенней поездки Саврасов привез в Ярославль несколько зарисовок, набросков. Но, пересматривая их, он отложил в сторону плотный листок бумаги с молвитинским этюдом.

Пора было возвращаться в Москву. В просторной, светлой квартире на Дворянской улице складывали вещи. Вместе с тем овладевали привычные московские заботы, от которых за это время успели отойти.

Но ни дорожные хлопоты, ни встреча с учениками, занятия в пейзажном классе не заставили забыть об этюде, сделанном в солнечный мартовский день. Он то и дело напоминал о себе, как нежданно и негаданно вспыхивает в памяти недавнее радостное событие, счастливая находка.

Кто знает, почему это происходило. Может, потому, что все увиденное там, на окраине села, совпало с настроением художника, сплелось воедино «вижу» и «чувствую». Может быть, во всем была виновата весна. В эту пору Саврасову казалось невозможным сидеть в четырех стенах, он стремился вырваться куда-нибудь за город, быть поближе к природе, чтобы видеть, чувствовать ее пробуждение.

Рождение весны воодушевляло, прибавляло сил. И в то же время эта пора вызывала какое-то щемящее сердце чувство. Уже порозовели почки на березах, но на полях еще лежит снег. Весеннее тепло и зимний холод существуют бок о бок, как боль и радость, старость и юность, жизнь и смерть.

Возле молвитинской церкви стояли безмолвные старухи в черных платках, а по соседству ватага мальчишек затеяла возню с кудлатым псом. В талой воде весело поблескивало солнце, а у художника, когда он писал этюд, мерзли руки.

Приметы мартовского солнечного утра, сохранившиеся в памяти, день ото дня становились ярче, полнее. «Памятка» обогащалась новыми настроениями, мыслями, представлениями, как вслед за удачной строкой рождаются ей созвучные строки.