В Ильин - Саврасов. Рождение весны. Страницы жизни художника

Пусть так — он ни в чем не винил Софи, нет. Наверно, так должно было случиться. Но его девочки…

Пожалуй, он сам не знал, как ему станет их не хватать, как захочется увидеть, хоть издали взглянуть на них.

Он отправился к ним. Походил вокруг дома, постоял у двери. Наконец решился — позвонил. Долго не открывали, потом вышла горничная, сказала: «Нет дома, уехали». А он-то знал — дома они…

Боль, которую он испытал тогда, снова сжала сердце. Он вскинул руки, словно желая стряхнуть горькие мысли, и замер.

В швейцарскую заглянул Плаксин.

— Я сейчас, Алексей Кондратьевич, — увидев, что гость лежит с закрытыми глазами, он на всякий случай говорил шепотом. — Еще чуток отстою и вернусь. Я сейчас.

Саврасов не отозвался. Он пытался вспомнить, что с ним было потом, после того, как он оказался один. Но ничего толком не мог вспомнить. Сумятица какая-то, нагромождение событий, мыслей.

В Училище стал наведываться реже. Иногда неделями не появлялся. Еще недавно не поверил бы, что такое может случиться. А вот случилось. Не мог прийти к ученикам опустошенным, словно у него что-то отняли, отобрали.

Становилось легче — приходил. Потом снова изменяли силы, и он опять исчезал. Где только не скитался, с кем не оказывался рядом…

Ему вдруг отчетливо увиделось милое лицо Сережи Грибкова. Наверно, потому, что в его доме становилось легче, светлее на душе.

Он направлялся в грибковскую мастерскую церковной живописи у Калужских ворот, когда становилось совсем невмоготу.

Грибков радостно улыбался: «Наконец-то пожаловал!» — не знал куда посадить, как угостить лучше. Но первым делом отправлял Саврасова с кем-нибудь из подмастерий — у него всегда были в учениках пять-шесть юнцов — в баню у Крымского моста.

Оттуда Саврасов возвращался подстриженный, посвежевший, одетый в грибковское белье и платье. Начиналась светлая пора отдохновения от всяческих мытарств и скитаний.

Грибков помогал многим обездоленным живописцам. А уж для Алеши на все готов. Да и его ученики ловят каждое слово Алексея Кондратьевича: как же — знаменитый художник!

Саврасов застенчиво улыбался, светлел лицом, словно набирался сил для новых испытаний.

Они не заставили себя ждать.

Жизнь сводила Саврасова со многими людьми. Среди них были и милые сердцу: те, о ком помнил, кого ценил. А вот друзьями не избалован, да и у кого их много, друзей! После Александра Воробьева только с Перовым сблизился по-настоящему. Эта дружба была и поддержкой, и радостью, спасением от многих бед и житейских неурядиц. И вот умер Перов. Умер от той же болезни, что и Воробей, — одолела чахотка. Так же, как и Воробей, мужественно боролся с болезнью, так же не хотел показывать виду, как ему порой приходилось тяжело.

Со смертью Перова оборвалась еще одна ниточка, связывающая Саврасова со всей прежней жизнью, словно со смертью друга умерла какая-то часть его самого.

Не случись этой беды, может быть, все сложилось бы по-другому…

Впрочем, за это время и Саврасов стал другим.

Пришел он на посмертную выставку Василия Григорьевича Перова. Остановился возле своего портрета — Перов писал его года за два до смерти. Саврасов смотрел на картину, а виделось ему то давнее время, когда позировал другу, вспоминались те давние разговоры…

Потом пригляделся — да он ли это?

Может, тогда и был таким, а теперь не узнать — совсем стариком стал, все переменилось…

Саврасов поднялся и с изумлением оглядел тесную комнатенку, забыв на мгновенье, где он, и почему здесь оказался. Столько лет проработал в Училище, а в швейцарскую будто не заглядывал. Нет, заходил поблагодарить Плаксина за внимание к одному из самых любимых учеников — Исааку Левитану. В ту пору негде ему было жить — тайком пробирался в верхние этажи Училища на ночь. А швейцар хоть и знал об этом, да помалкивал. А однажды пригласил Левитана к себе.

«Интересно, как они здесь устроились вдвоем в этакой тесноте?» — подумал Саврасов.

Вошел Плаксин.

— Полегчало, Алексей Кондратьевич? — спросил он. И, не дождавшись ответа, добавил уже самому себе: — Полегчало, вижу, что полегчало.

Он засуетился, не зная, что сказать, что предложить, а еще больше, как разговорить нежданного гостя.

Саврасов сидел и смотрел на клочок неба, видневшийся в маленьком оконце.

— Оба мы с тобой отставные, — сказал он наконец, — ты солдат, а я…

Алексей Кондратьевич взглянул на Плаксина: знает ли он о том, что произошло?

Впрочем, как не знать: слухами земля полнится. Да и решение совета не вчера состоялось — чуть не месяц прошел с того дня. Всем об этом решении давно известно. Только он ничего не знал. И поговорить не сочли нужным. Прислали бумажку — и баста: пора и честь знать, убирайтесь восвояси — уволили.

— Так-то, Плаксин…

— Да вы не расстраивайтесь, Алексей Кондратьевич, чего уж тут…

Саврасов невесело ухмыльнулся. Теперь, в самом деле, ничего не изменишь. Одной бедой меньше или больше — чего считать.

— Это уж завсегда так, — словно угадав его мысли, закивал Плаксин. — Пришла беда — открывай ворота!

«Господину преподавателю Училища живописи, ваяния и зодчества, академику, надворному советнику Саврасову.

По распоряжению совета имею честь уведомить, что 22 мая с/г. советом общества Вы уволены от ныне занимаемой должности».

«Когда моя мать переехала на отдельную квартиру, отец часто приходил к нам, продолжал интересоваться нашим учением. Разлука с семьей очень удручала его, но средств для жизни с семьей он не имел. Мать наша старалась, чтобы мы, дети, не знали о его жизни».

Когда гравер Иван Павлов вспоминал свое детство, он всегда рассказывал об этой встрече…

В то лето он жил вместе с родителями в деревне Строгино.

Поутру Ваня сбежал по петляющей среди берез тропинке к реке и замер от неожиданности.

На обычно безлюдном берегу сидел, положив на колени большие узловатые руки, седобородый старик в длинной серой блузе.

Может быть, мальчуган прошел бы мимо старика, но он смотрел окрест с таким вниманием, будто видел что-то необычайное. А вокруг все было донельзя обыкновенно: поблескивающая на солнце река, поросший травой берег, сбежавшие к самой воде березки.

Это казалось загадочным, непонятным.

«Откуда он пришел? — думал мальчуган. — Что здесь делает?»