Николай Сладков - Земля солнечного огня

Но сегодня варану не повезло. Все тупики облазил, а нашел только компанию бабочек, спрятавшихся от жары.

Бабочки так бабочки, хотя, конечно, пища это не серьезная, легковесная, да и в горле от нее что-то першит…

Высунул голову из норы, облизался и не спеша, вразвалку дальше поковылял. Потянулся вараний след через барханы к новой «деревне» — за новой данью.

Вся раскаленная солнцем равнина стрекочет трескучими голосами цикад. Стрекочет земля, стрекочут колючие кустики, даже воздух стрекочет. Цикады с треском взлетают, с треском парят в воздухе, с треском гоняются друг за другом и с треском падают на щебенку. Прямо какие-то летающие пулеметики! Жара от их сухого дробного треска кажется еще невыносимей. Как будто бы все живое — стебельки, травинки, колючки — все на корню засыхает, лопается и растрескивается.

Я ловлю цикаду на лету — она трещит и в кулаке, сажаю в коробок — трещит в коробке! Стеклянные выпученные глаза, слюдяные в прожилках крылья, вся сухая, скрипучая, — как катышек целлофана.

Равнина трещит и стрекочет — от горизонта до горизонта. И чем злей раскаляется солнце, тем веселей, безудержней, исступленней стрекочут цикады. Гимн солнцу, слава жаре!

В земляной норке, у самой моей ноги, что-то вдруг загудело, зашелестело, залопотало! В глубине, как в трубе, кто-то жужжит и приближается к выходу. Ближе, ближе, и вот выскакивает из норы ночная толстая бабочка! Мчится со всех ног, трепеща, как вертолет, серыми крыльями. А за ней бросками гонится пестрый геккон. Оба — ночные, — выскочили из темноты на яркий свет. Бабочка не растерялась, смело вбежала на мой ботинок, а геккон струсил и вильнул назад в норку.

Только на миг увидал я кусочек их скрытой подземной жизни.

Степь плоская, неоглядная. Ветер накатывается волнами, взблескивает на буграх пеной шелковистого ковыля. А под ногами седые колючки, над головой белое небо. И со всех сторон песни жаворонков. Они свежи и нежны, они оживляют пустыню, как журчание струй.

Машина летит и летит по пустынной дороге, ветер ревет и завывает в колесах. Юрты темнеют на горизонте старыми стогами сена. Белые смерчики завиваются по дорогам и бегут наперегонки. Вприскочку несутся перекати-поле. А жаворонки — большие и маленькие — взлетают, бегают, порхаются, виснут над головой. И поют, поют и поют…

Жалкий седой саксаульничек среди блеклой пустыни показался над ярким оазисом. Глаза обрадовались цветному пятнышку среди унылой безбрежности.

Серые кустики — как вихри пыли, но между ними там и тут яркие розовые клумбочки каких-то колючих цветов. Тут и там большие багрово-бурые ферулы с «зонтиками» зрелых семян.

Белые в лиловую крапинку сухие бессмертники. Приземистые кустики кандымов, увешанные желтыми и красными шариками, как бы скатанными из пенопласта. Какая-то травка сухая, вся в крошечных слюдяных зеркальцах, блестящих от солнца.

Жук зеленый в белую крапинку висит словно огромная, но недозрелая земляничина. Агама пятнистая с синим горлом выползла на сухой сучок. Глядит не насмотрится на желтое, розовое, бурое и зеленое.

Изголодалась за ночь черная ворона, а утром ей охота не удалась. Ни гнезда чужого не высмотрела, ни мышь не выследила, ни падали не нашла. Ходит вразвалку, сердитая и голодная.

Ну жучишку по пути склюнула, ну муху поймала, комара проглотила — разве это еда? Даже червячка не заморила. Если за каждым комаром гоняться и прыгать — не долго и околеть от переутомления.

И вдруг видит ворона — блестит! Посмотрела одним глазом — так и сияет, посмотрела вторым — переливается! Подскакнула, а это паук паутину сплел, а в паутине той полным-полно разной вкуснятины! Натолклись в нее комары, мухи, кобылки, стрекозки, кузнечики — прямо авоська с продуктами. Разинула ворона клювище от удивления — да все и проглотила! И паутину, и паука, и всю добычу его.

Вот это другое дело! Сразу веселей стало. Завертела ворона головой во все стороны, не блеснет ли где еще вкусная паутинка?

Для того у удода и нос длинный, чтобы его во все щели совать. Нос не сунешь — с носом и останешься! В щелях-то и жуки, и пауки, и личинки прячутся.

Зато и достается бедному носу: то ударит его, то защемит, то набок свернет. Земля жесткая, камни крепкие, щели узкие. До того за день удод нос наломает — глаза б не глядели на щели и трещины.

А глаза глядят — на то они и глаза! Вот опять норка у камня. И паутинка у входа блестит. Значит, паук в глубине засел. А пауки очень вкусные. Ничего не поделаешь, надо нос в щель совать.

Ткнул удод для начала носом в мягкую паутину — а паук как выскочит! Вот он — и доставать из щели не нужно. Подумал паук, наверное, что это кузнечик запутался в его паутине, сеть его стал трясти. Выскочил паук закусить, да сам на закуску попал! Защемил его удод клювом, словно пинцетиком.

С тех пор удод приспособился. Увидит паутинку у норки — нос напрасно в щель не сует. Подергает за паутинку слегка, выманит глупого паука — и проглотит. Ни тебе забот, ни труда. И нос цел-невредим. Даже и не зачешется.

Бегунки бегом живут, всю жизнь на бегу. Ищут насекомышей — бегут, спасаются от недругов — бегут. На бегу играют друг с другом, на бегу собирают былинки для гнезд. Вот только еще яички на бегу высиживать не научились. Но, может, еще и научатся. И так уже почти одно солнышко за них яички высиживает. Солнце яички прилежно греет, а бегунки беззаботно бегают!

Когда авдотка стоит — ее издалека видно. А ляжет — и вмиг с глаз долой. Будто рассыплется птица на сухие стебельки и песчинки, да еще останутся от нее на песке два ясных камешка — два сияющих янтаря. Камешки — это ее глаза. Круглые, золотые, блестящие. За такие глаза называют авдотку — «глазуном». А за то, что весь день лежнем лежит — «лежень».