Борис Гиленсон - Эрнест Хемингуэй

Интересна, в этом смысле, фигура советского журналиста Каркова, прототипом которого был Михаил Кольцов. Отношения Каркова и Джордана во многом напоминают отношения Кольцова и Хемингуэя. Автор «Колокола» относит Кольцова к числу своих немногих «интеллектуальных друзей». Кольцов доверял Хемингуэю, снабжал его ценной информацией, не скрывая от того горькой правды о положении на фронте. Когда Хемингуэй писал свой роман, то знал, что Кольцов арестован и, возможно, «сгинул в Сибири».

Интересно описан внешний вид Каркова на страницах романа. Внешне он неказист: «тщедушней человек в сером кителе, серых бриджах и черных кавалерийских сапогах». «Но Роберт Джордан не встречал еще человека, — читаем мы далее, — у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такое остроумие». Относясь доверительно к Джордану, Карков излагает ему свои нелицеприятные оценки текущей ситуации, например, характеризуя деятельность правительства, уехавшего в глубокий тыл, в Валенсию, или высмеивая витиеватый стиль официальных военных сводок. «Самым умным из всех людей» называет его Джордан, а в смертный час думает о том, что было бы «хорошо посоветоваться с Карковым». Но Карков предстает в романе как сын своего времени. Он, например, доказывает Джордану целесообразность расправы над политическими противниками. «Мы с негодованием клеймим двурушничество и бандитизм кровожадных гиен из числа бухаринских вредителей, равно как и таких отбросов рода человеческого, как Зиновьев, Каменев, Рыков и их последыши, — рассуждает Карков. — Мы презираем и ненавидим этих людей, которые даже не люди, а выродки». Хемингуэй не без иронической интонации передает здесь печально известную страшную фразеологию из нашей прессы в период политических судилищ 30-х годов, жертвы которых ныне реабилитированы. Мы знаем, что и голос Кольцова громко звучал среди тех, кто обличал «врагов народа». Впоследствии он сам стал жертвой сталинского террора.

Персонификацией зловещих черт сталинизма стал в романе образ Андре Марти. Один из организаторов революционного выступления французских моряков в Одессе в 1919 году, а в дальнейшем видный деятель компартии Франции и Коминтерна, он был поднят на щит как символ интернационализма. Марти был послан в Испанию, где занимал пост политкомиссара, отвечавшего за идеологическую подготовку интербригад. Этот человек с мохнатыми бровями, водянисто-серыми глазами, одутловатым мертвым лицом и двойным подбородком — жесток и подозрителен, ему повсеместно мерещатся шпионы и изменники. Верный сталинской «методе», он ни во что не ставит человеческую жизнь, по словам своих подчиненных, считающих его «сумасшедшим», «убил людей больше, чем бубонная чума». Он истребляет не фашистов, а собственных бойцов, интербригадовцев — «троцкистов», «уклонистов», «всякую редкую дичь» и всех «за политические дела». Хемингуэй передает внутренний монолог Марти, который под влиянием ареста и казни в Москве Тухачевского и других деятелей Красной Армии, готов зачислить в заговорщики и видных руководителей интербригадовцев Гольца, Лукача и других. Его бдительность доведена уже до абсурда. «Он знал, что доверять нельзя никому. Никому. И никогда. Ни жене. Ни брату. Ни самому старому другу. Никому. Никогда». Как не вспомнить здесь эпизод из «Воспоминаний» Н. С. Хрущева, который пишет о том, как однажды на юге, оказавшись на сталинской даче в Сухуми, стал свидетелем того, как «вождь народов» разговаривает сам с собой: «Я никому не верю, я сам себе не верю. Пропащий человек». Именно Марти велит арестовать Гомеса и Андреса, везущих донесение Гольцу. Если бы не появление и вмешательство Каркова, приказавшего их освободить, они были бы незамедлительно «пущены в расход». Свою полную некомпетентность в военных вопросах Марти «компенсирует» неистовой охотой за шпионами. Это не мешает всемогущему политкомиссару вмешиваться в дела профессионального военного генерала Гольца и даже поучать его.

Изобразив в романе Марти, Хемингуэй не только с большой точностью запечатлел конкретную историческую личность (отметим, что позднее в 1953 году Марти был исключен из компартии Франции), но и создал художественный тип характерного для той поры деятеля сталинистского толка.

Три предшествующих романа строились по биографическому принципу, писатель брал какой-то достаточно продолжительный отрезок из жизни своих главных героев. Иная композиция у «Колокола». В основе — напряженный увлекательный драматический сюжет, вокруг которого «наматываются» разнообразные побочные сцены, развертывающиеся в разных временных и географических плоскостях. Оригинальная архитектоника романа напоминает три единства античной трагедии. Непосредственные действия происходили словно бы на глазах читателя в точно очерченном треугольнике (лагерь Пабло, мост, стоянка Эль Сордо) в горах Гвадаррамы (единство места). Все усилия героев подчинялись основной задаче, взрыву моста (единство действия). Роман отличался редкой временной «спрессованностью», он охватывал, примерно трое суток в конце мая 1937 года (единство времени). Герои были поставлены в экстремальные обстоятельства, которые позволяли в полной мере выявить их подлинную суть.

Все события в романе, происходившие в данный момент, имели свои причины в прошлом; это придавало «Колоколу» необходимую историческую углубленность. Наряду с теми событиями и сценами, воспроизведенными очень наглядно и осязаемо, в «Колоколе», как и в древнегреческих трагедиях, имелся обширный, пласт «внесценических» событий… Они возникают в разговорах действующих лиц, их рассказах, воспоминаниях и внутренних монологах. Мария признается в страшном насилии, совершенном над нею; Пилар вспоминает своих возлюбленных матадоров; Джордан — своего отца и деда, отель «Гейлорд», где он часто бывал, свои разговоры с Карковым, смерть подрывника Кашкина. От моста, чей образ становится емким символом, тянулись нити в Мадрид, в штаб республиканцев, в Валенсию, в Париж, в Монтану, где жил до войны главный герой Роберт Джордан.

Сам характер материала, включающего в себя бытовой, политический, философский элемент, — все это обогатило хемингуэевскую палитру, заставило писателя видоизменить, сделать более емкой и широкой привычную для него романную форму. В прежних его книгах, таких, как «Фиеста» и «Прощай, оружие!», он использовал жанр лирического романа: в центре повествования находился главный герой, события давались через его восприятие, его «субъективную призму». В «Колоколе» перед нами не только Джордан, но и Испания, ее история и традиции, что придает произведению эпический размах.