Сельма Лагерлёф - Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции

Вот и бродили мальчик и девочка, каждый в отдельности, по пустынному краю целую зиму, все искали, нет ли где людей. К весне они наконец встретились, продолжал свой рассказ Аслак. Тут девочка-шведка попросила мальчика-лапландца проводить ее на юг, откуда она добралась бы к людям своего родного племени. Не хотелось ей оставаться в обезлюдевшем Йемтланде, где были одни лишь пустые усадьбы.

— Я провожу тебя, куда захочешь, — пообещал мальчик, — но только когда наступит зима. Сейчас еще весна, мои олени тянутся на запад, в скалистые горы, а ты ведь знаешь: мы, люди племени саамов, должны идти туда, куда ведут нас наши олени.

Девочка-шведка была дочерью богатых родителей, Она привыкла жить в доме под крышей, спать на кровати и есть за столом. Она всегда презирала бедное племя сынов гор — лапландцев и думала, что те, кто живут под открытым небом, очень несчастны. Но она боялась вернуться в свою усадьбу, где никого, кроме мертвых, не было, и потому попросила мальчика:

— Позволь мне тогда по крайней мере подняться с тобой в горы. Я не хочу бродить одна здесь, где голоса человеческого и то не слыхать!

На это мальчик охотно согласился. Вот так и пришлось девочке сопровождать его с оленями в горы. Оленье стадо стремилось поскорее очутиться на тучных горных пастбищах и делало каждый день большие переходы. Времени поставить чум не было, а в те часы, когда олени останавливались пощипать траву, приходилось бросаться наземь и спать на снегу. Животные чуяли дуновения южного ветра и знали, что через несколько дней он сметет весь снег со склонов гор. Девочке с мальчиком приходилось поспешать за оленями по снегу, который уже начал таять, и по трещавшему под их ногами льду. Когда же они поднялись высоко-высоко в горы, туда, где хвойный лес уже кончался, уступая место корявым карликовым березкам, они смогли несколько недель передохнуть, ожидая, когда же на плоскогорьях стает снег. А потом они стали подниматься и туда. Девочка жаловалась и много раз повторяла: она-де ужасно устала и ей надо непременно вернуться вниз, в речные долины. Но все равно — она неотступно следовала за мальчиком и оленями, потому что ей не хотелось оставаться одной там, где не было ни единой живой души.

Когда они поднялись на плоскогорье, мальчик поставил для девочки чум на красивой зеленой лужайке, спускавшейся вниз к горному ручью. Настал вечер, и мальчик, набрасывая аркан на олених, подоил их одну за другой и предложил девочке попить молока. Потом он вытащил из тайника вяленую оленину и олений сыр, которые люди его племени еще прошлым летом спрятали на вершине. Но девочка по-прежнему жаловалась и была всем недовольна. Она не желала есть ни вяленую оленину, ни олений сыр, она не желала пить оленье молоко. Она не могла привыкнуть сидеть на корточках в чуме и лежать на земле, на сухом хворосте и оленьих шкурах вместо настоящей постели. Но сын горного племени только смеялся над ее сетованиями и по-прежнему был добр к ней.

Через несколько дней, когда мальчик доил олениху, девочка подошла к нему и спросила, не надо ли ему помочь. Вызвалась она и развести огонь под котлом, в котором варилась оленина, и принести воды, и сварить сыр. И настало тут для них счастливое время. Погода стояла теплая, добывать еду было легко. Они вместе ходили ставить силки на птиц, удили лососей в горных быстринах и собирали по болотам морошку.

Когда же лето кончилось, они снова спустились вниз с гор и добрались до границы между хвойным лесом и чернолесьем. Там они опять поставили чум. Настала пора убоя оленей, и им пришлось трудиться каждый день с утра до вечера. Но и это время все равно было для них счастливым, а дичи и рыбы они добывали даже больше, чем летом. Когда же выпал снег и озера стали покрываться льдом, мальчик с девочкой перекочевали дальше, вниз по склонам гор — на восток, в густой еловый бор. Они поставили чум и занялись зимним промыслом. Мальчик учил девочку сучить нитки из оленьих жил, выделывать оленьи шкуры и шить из них башмаки и платье, вырезать гребни и разные снасти из оленьих рогов, бегать на лыжах и ездить в лапландских санях-волокушах, запряженных оленями. Когда же миновала самая мрачная пора зимы и солнце стало светить уже почти целый день напролет, мальчик сказал девочке: теперь он может проводить ее на юг, где она найдет людей своего племени.

Но девочка, удивленно взглянув на него, спросила:

— Зачем ты меня гонишь? Ты хочешь остаться один со своими оленями?

— Я думал, что это ты хочешь уйти, — молвил мальчик.

— Я жила жизнью саамского народа почти год, — сказала девочка. — И после того как я так долго кочевала на воле по горам и лесам, я не могу вернуться назад, к моему народу, и задыхаться в тесных горницах. Не гони меня прочь, позволь мне остаться здесь! Вы, саамы, живете лучше нас!

Девочка осталась с мальчиком на всю жизнь и никогда не стремилась назад в речные долины. И если бы ты, Оса, пробыла тут хотя бы месяц, ты никогда не смогла бы расстаться с нами.

Этими словами Аслак — маленький лапландец закончил свой рассказ. В тот же миг отец его, Ула Серка, вынув трубку изо рта, встал. Старик Ула знал шведский куда лучше, чем это могло показаться, и понял рассказ сына. Теперь, после рассказа мальчика, ему вдруг стало ясно, как надо подготовить Йона Ассарссона к тому, что сюда явилась его дочь Оса и разыскивает своего отца.

Ула Серка спустился вниз к озеру Луоссаяуре и прошел довольно далеко по берегу, прежде чем наткнулся на человека, которого искал. Тот сидел на камне и удил рыбу. Рыболов был какой-то вялый и беспомощный с виду, с седыми волосами, сгорбленной спиной и усталым взглядом. То ли он взвалил на себя ношу, которая оказалась ему не под силу, и это сломило его, то ли все терзался какой-то невыносимо тяжелей думой.

— Ну, Йон, видать, тебе улыбнулось рыбацкое счастье, раз уж ты просидел тут всю ночь? — спросил по-саамски сын гор, подойдя ближе.

Рыболов вздрогнул, подскочил и поднял на Улу глаза. Наживки на его крючке не было, и хоть бы одна пойманная рыбешка валялась рядом с ним на берегу! Он поспешно насадил наживку и забросил удочку. Между тем сын гор опустился рядом с ним на траву и сказал:

— Хотел бы я потолковать с тобой кое о чем. Ты ведь знаешь, была у меня дочка, да померла в прошлом году; очень уж не хватает ее в нашем чуме.

— Да, знаю, — отрезал рыболов, и по его лицу пробежала тень, словно ему пришлось не по душе упоминание об умершем ребенке. Он хорошо говорил по-саамски.

— Только нельзя всю жизнь терзаться своим горем! — заметил лапландец.

— Ясно, это не дело!

— Поэтому-то я нынче и надумал взять в приемыши другого ребенка. Разумно ли это, как по-твоему?

— Надо еще знать, что это за ребенок, Ула! — ответил рыболов.