Наталья Кончаловская - Наша древняя столица

Где вразброд, оравою, где военным строем,

Продвигалась русская молодая рать,

Чтоб морские пристани под седым прибоем

У ливонских рыцарей с боем отобрать.

Положить хочу я в песню слово в слово

Всё, что рассказала мне река Нарова,

Светлая Нарова, быстрая такая,

Меж двумя фортами к морю протекая.

Два старинных форта встали величаво:

Нарва-крепость слева, Иван-город справа.

Нарва у ливонцев — прибалтийский форт,

Иван-город славной, русской кладкой горд.

И вот в этот город рать царя Ивана

С пушками явилась в мае утром рано.

От Москвы до Нарвы в стужу, в непогоду

Шли войска всю зиму, шли войска полгода,

Чтоб с ивангородских башенных верхушек

По ливонской Нарве грянул гром из пушек.

Сквозь туман весенней, северной зари

Стали бить по Нарве наши пушкари.

Ядра сотрясали каменные башни…

Заревел у кнехтов рог тревожный, страшный,

А они в постелях нежились, валялись,

Кнехты, что в попойке ночью похвалялись:

Мы-де им покажем, русским мужикам,

Мы-де всю их землю приберём к рукам!

А теперь ливонцы, от испуга немы,

Торопясь влезали в панцири и шлемы…

Всё грозней и громче пушки говорили,

Поднимая тучи камня, щебня, пыли,

Попадали ядра в замки, в арсеналы,

Раненая Нарва, падая, стонала.

И, не помня чести, гордости, стыда,

Рыцари бежали в страхе кто куда!

По дорогам грязным, по погоде вешней

В Польшу уходили немцы всё поспешней,

Уплывали к шведам на рыбачьих лодках,

Ненависть кипела в пересохших глотках.

Хоть и был отточен меч по рукоять —

Не сумел ливонец Нарвы отстоять.

Бормоча сердито и ворча сурово,

На плотах качала москвичей Нарова.

Занимали Нарву русские дружины,

Чтобы эстам Нарва не была чужбиной.

И хотя молчали улицы в печали,

Без боязни эсты москвичей встречали.

Шла свобода к эстам с этою войною,

На балтийский берег хлынула волною,

С новыми друзьями, с новою торговлей,

С новыми правами под эстонской кровлей.

Этих дней эстонцы ждали и хотели, —

Им Ливонский орден язвой был на теле.

ПРОЗЫВАЛ НАРОД НЕ ЗРЯ «ГРОЗНЫМ» ЭТОГО ЦАРЯ

Разлеглась лоскутным одеялом

Наша Русь — богатая страна:

Вся по вотчинам большим и малым

Меж боярами разделена.

В кулаке у господина право —

Всё его и в поле и в селе.

На границах ставит он заставу:

Не ходи, мол, по моей земле!

И войска свои — холопы с пашни —

Шли на польских панов иль татар,

Защищая в битве рукопашной

Не страну, а вотчину бояр.

Царь за это на бояр в обиде,

Им ничто — торговля да моря!

Все сидят в берлогах, ненавидя

Грозного московского царя.

За чертой — поляки, немцы, шведы,

А внутри — бояре да князья.

Все враги! Попробуй поразведай, —

Все косятся, ненависть тая.

Иль бегут на запад, к Белостоку —

В панский стан, там любят подлецов!

Потому-то государь жестоко

Поступал с роднёю беглецов.

В ненасытной, в страшной жажде мщенья

Гнал людей на плаху, к палачам,

А потом вымаливал прощенья,

Сам не свой метался по ночам:

«Нету жизни мне с моей виною!

Горе душегубцу, злыдню, псу!

Ты, земля, разверзнись подо мною,

И тебе я грех свой принесу!»

Сто свечей у образов горели

В крохотной часовне под Кремлём.

О пуховой позабыв постели,

На пол царь валился, утомлён.

Он лежал. А в полумраке синем

Над столицей заалел рассвет.

Думал царь: «На ляха войско двинем, —

На своих бояр управы нет!

Неужель я царскою десницей

Никогда врагов не поборю?

Не хотят бояре подчиниться

Первому венчанному царю!

Не хотят сплотиться воедино,

Скипетра и барм не признают, —

Пастуха не слушает скотина,

Невдомёк, что волки тут как тут!»

И опять в нём ненависть вскипела,

Как всегда слепа и горяча…

А в часовне тихо догорела

В темноте последняя свеча.

Угасали в самоцветах блики,

На царя взирали с образов

В белых нимбах бронзовые лики,

Бог-отец грозил перстом, суров,

Осуждая молча, величаво

Грешника за грешные дела…

Вдруг Иван услышал лязг заставы,

Что к Никольской улице вела.

Царь привстал, поднялся на колени,

Заглянул в оконце. Там, вдали,

От Неглинной в предрассветной тени

С кирпичом подводы в горку шли.

Лошаденки под горой топтались,

От натуги фыркая, дрожа.

Но открыть заслоны не старались,

Не спешили что-то сторожа.

Н ходу застёгивая полы,

Выпел царь, измученный и злой.

«Эй вы, черти!» — Царский жезл тяжёлый

В тишине стучал по мостовой.

«Пожалейте, подлые, скотину, —

Чай, коней под гору тянет груз.

Открывай немедля! Ох, и двину…

Погоди, вот только доберусь!»

И, жезлом стуча по брёвнам гулко,

Грозный сам раздвинуть был готов

Те решётки, что по переулкам

Расставляли от ночных воров.

Заметались сторожа с испугом,

На решётки налегли плечом —

И полезли в гору друг за другом,

Грохоча, подводы с кирпичом…

МАСТЕР ФЕДОРОВ ИВАН И ЕГО ПЕЧАТНЫЙ СТАН

Просыпались по застрехам птицы,

Запевали третьи петухи.

Поднималось солнце над столицей,

Золотя шатровые верхи.

Царь спешил на стройку. Там умело

Возводили стены мастера

Для большого, для живого дела —

Первого Печатного двора.

Вот они! Пока ещё без крыши,

Меж лесами прорези окон.

И заметно с каждым днём всё выше

Становился дом со всех сторон.

Царский глаз, усталый, воспалённый,

Всё искал: не кроется ль изъян…

Пред царём коленопреклонённый

Книжный мастер — Фёдоров Иван.

Бывший дьякон с тёмною бородкой

До земли склонился головой,

Царь к нему стремительной походкой

Подошёл, отставил посох свой

И приподнял

мастера

за плечи:

«Ну, Ивашка, мне покажешь ты,

Где в палатах расставляешь печи,

Чтоб сушить печатные листы

Для бесценных первых наших книжек?»

Мастер встал, чтоб проводить царя.

Царь Иван стал будто ростом ниже,

С мастером Иваном говоря.

Молодой, широкоплечий, статный,

Перед Грозным Фёдоров Иван

О палате рассуждал печатной:

Где поставит он печатный стан;

Пояснял он царственному тёзке,

Как сушить печатные листы,

Как хранятся для печати доски

Да какие буквы отлиты.

Вдохновенно Грозному Ивану

Говорил печатник про печать,

Расстегнул он ворот у кафтана,

Чтоб царю свободней отвечать.

И среди движения и шума,

Что бывает там, где строят дом,

Грозный царь стоял и думал думу

О дерзанье царственном своём.

И в печати помощь видел Грозный

Для своих больших державных дел…

А печатник, мудрый и серьёзный,

Много дальше Грозного глядел.

Были эти мысли скрыты, смелы,