Елизавета Салиас-де-Турнемир - Семейство Шалонскихъ (изъ семейной хроники)

— Эй, бурмистръ, сюда, живо. За мною, православные.

Отецъ пошелъ за рощу; тамъ, въ подѣ, недалече отъ дому, вдали отъ строеній усадьбы, стояла рига, стоги сѣна, овса и еще немолоченой ржи.

Издали намъ видно было, какъ при свѣтѣ многихъ факеловъ, наскоро свитыхъ изъ соломы, суетились вокругъ риги и стоговъ черныя фигуры, кишѣли, какъ муравьи, бѣгали и скучивались крестьяне. Вдругъ показался густой, черный дымъ; онъ повалилъ густымъ слоемъ и тяжело поползъ но землѣ, будто страшное невиданное чудовище, безпрестанно измѣнявшее форму. Но вотъ черный дымъ побагровѣлъ, и края волнующихся клубовъ его вдругъ подернулись позолотой и одѣлись яркимъ огнемъ. Еще минута, и высоко взвился столбъ пламени, за нимъ другой, третій, и стояли они, колеблясь и зыблясь, и пылая въ черномъ подѣ. Скоро и поле, и лѣса, и деревня, и усадьба освѣтились и окрасились багровою краскою. Мы съ ужасомъ глядѣли на пламя, на высокіе столпы огня, которые искрились, сыпались звѣздами и блестками и разсыпались во всѣ стороны. Столпы летѣли все выше и выше, бросали изъ себя горячія массы, полыхали, сверкали и снова одѣвались багровыми клубами дыма, и изъ него высились, опять сверкая ослѣпительнымъ блескомъ. Домъ стоялъ облитый кровавымъ свѣтомъ; поднялся вѣтеръ, деревья зашумѣли и закачали черными головами. Было очень страшно.

Наконецъ отецъ воротился, провожаемый толпою; она была возбуждена и гуляла, но разобрать слова было невозможно.

Отецъ обратился къ ней.

— Въ амбарахъ много прошлогодняго, непроданнаго хлѣба. Что можно — заройте, чего нельзя зарыть, — увезите въ лѣсъ, но не оставляйте ничего въ усадьбѣ. Распорядись, бурмистръ. Прощайте еще разъ, съ Богомъ, пошелъ!

Крупной рысью по накатанной дорогѣ бѣжали лошади. Пожаръ ярко освѣщалъ путь нашъ, золотилъ вившуюся между полей и луговъ проселочную дорогу, освѣщалъ всю окрестность; только лѣсъ стоялъ черный и мрачный, еще чернѣе, еще мрачнѣе отъ яркости поля, дороги и пунцоваго неба. Черные сучья деревьевъ, красно-бурые стволы опушки лѣса принимали фантастическія очертанія. Казалось, то стоялъ не лѣсъ, а страшные великаны, которые грозились на насъ своими уродливыми членами. Шатался и хрустѣлъ лѣсъ, и мракъ его чащи наводилъ на душу ужасъ. Пугливо настроенному воображенію мерещилось въ этомъ мракѣ, Богъ вѣсть, что…

Зарево долго провожало васъ. Поднявшійся сильный и порывистый вѣтеръ завывалъ не жалобно, а злобно. Казалось, онъ сулилъ что-то страшное, грозное и неизбѣжное, какъ кара Господня!

Когда мы пріѣхали къ бабушкѣ, не походилъ этотъ пріѣздъ нашъ на всѣ другіе прошлые пріѣзды къ ней. Старушка не вышла встрѣчать насъ, она не ждала насъ и была испугана, когда мы вошли въ диванную. О внукѣ она не могла говорить безъ слезъ и обнимала матушку, обѣ вмѣстѣ плакали онѣ горько. Тетки были перепуганы. Всѣ обращались съ батюшкѣ съ вопросами, но онъ мало зналъ и могъ повторить только то, что сказалъ нашъ Сереженька. На другой-же день, по пріѣздѣ, батюшка уѣхалъ въ Калугу и занялся тамъ формированіемъ ополченія. Онъ прислалъ въ Щеглово большое количество холста и сукна съ просьбою кроить и шить по образцамъ нужныя вещи для ополченцевъ. Весь домъ засѣлъ за работу. Тетушки и бабушка, побросавъ кошельки, вязанья, вышиванья, кроили и шили бѣлье, также и всѣ горничныя дѣвушки и дворовыя женщины. Между тетушками и дворнею произошло сближеніе и водворились отношенія, болѣе близкія. Казалось, что за кройкой и шитьемъ забыли опасаться, забыли плакать и печалиться, забыли, что рѣшается участь всей земли подъ Москвою — по крайней мѣрѣ не говорили о томъ, но я полагаю, что каждый изъ насъ стремился произнести о томъ хотя слово. Это слово не заставило ждать себя.

Однажды, во время молчаливаго и грустнаго обѣда нашего, прикащикъ Иванъ Алексѣевичъ словно выросъ на порогѣ залы, худой, высокій, и въ эту минуту измѣнился лицомъ; онъ глухо произнесъ:

— Матушка, Любовь Петровна.

— Что ты, Иванъ? Да на тебѣ лица нѣтъ! Что случилось, говори ради Создателя.

— Матушка, Любовь Петровна, бѣда великая, страшно вымолвить.

Матушка встала. Она была блѣдна, какъ полотно, и дрожала. Старшая сестра ея, тетушка Наталья Дмитріевна, схватила ее за руки.

— Варенька! Варенька! Онъ о Сереженькѣ знать ничего не можетъ. Это что-то другое. Не мори ты насъ, говори, сказала она Ивану.

— Въ Москву французъ вступилъ.

— Быть не можетъ! Пустое.

— Не пустое. Истинная правда. Вчера въ Калугѣ получено извѣстіе, и Григорій Алексѣевичъ въ дворянскомъ собраніи читалъ письмо, присланное ему съ нарочнымъ отъ нашего генерала, братца вашего двоюроднаго.

— Дмитрія Ѳедоровича Кременева?

— Точно такъ.

— Да тебѣ кто сказалъ?

— Ипатъ. Ипатъ самъ слышалъ. Вечеромъ у барина у Григорія Алексѣевича было собраніе дворянъ. На баринѣ, сказываютъ, лица нѣтъ. Многіе даже прослезились, господа-то, да слуги тоже.

— Гдѣ Ипатъ? Позвать его!

Пришелъ Ипатъ и подтвердилъ слова управляющаго. Сомнѣнія быть не могло.

— Что же это? Что же это? говорила бабушка, крѣпко сжимая свои руки, — стало быть сраженіе-то наши потеряли.

— Сраженія не было. Москву отдали.

— Невозможно это, невозможно. Оставить Москву безъ боя, отдать, столицу отдать, святыню отдать! Господи, что же это! Да быть этого не можетъ!

— Самъ слышалъ своими ушами, матушка-барыня. Григорій-то Алексѣевичъ такъ и затрясся, а другіе господа даже прослезились, самъ я видѣлъ, самъ плакалъ.

Но вся семья отказывалась вѣрить такому ужасу — армія наша прошла черезъ Москву и Москву оставила. Невозможно! Рѣшили послать нарочнаго въ городъ съ письмомъ къ батюшкѣ. Всю эту ночь мы почти что не спали. Кто бродилъ въ большой залѣ, кто сидѣлъ въ углу, кто пытался шить, но бросалъ работу, кто отъ усталости и потрясенія дремалъ на большомъ полукругломъ диванѣ; только далеко за полночь всѣ мы разбрелись по своимъ комнатамъ, но и тамъ не посѣтилъ насъ сонъ. Поутру посланный возвратился съ краткой запиской отъ батюшки. Я и теперь почти наизустъ помню эти строки, только разъ прочитанныя и перечитанныя.

"Всё правда. Москва оставлена безъ бою, и въ нее вступилъ непріятель. Всѣмъ намъ поголовно надо умереть или выгнать врага".

Когда матушка прочла записку прерывавшимся отъ волненія голосомъ, въ диванной поднялись глухія рыданія и вскорѣ, какъ эхо, разошлись по дому, и отовсюду послышался плачъ и стонъ. Плакали горничныя, слуги, плакали въ кухнѣ, въ прачешной, подклѣтѣ; весь домъ былъ объятъ скорбію и погруженъ въ отчаяніе. Потянулись жестокіе дни, въ продолженіе которыхъ забыты были всѣ порядки дома бабушки. Самое распредѣленіе дня, до тѣхъ поръ наблюдаемое нерушимо, совершенно спуталось. Завтракали когда придется, даже обѣдали не всѣ сполна, особливо матушка, часто неприходившая къ обѣду; безъ доклада входили въ домъ дворовые мужики, часто, приходя въ диванную, передавали вѣсти, либо освѣдомлялись, нѣтъ ли чего новаго, либо спрашивали совѣта и просили помощи для уходившихъ въ солдаты сыновей и внуковъ. Много было всякихъ разсказовъ, но одинъ противорѣчилъ другому, а настоящаго положенія дѣлъ никто не зналъ, не знали даже, гдѣ находится наша армія и почему бездѣйствуетъ. Разсказовъ было много. Знали вѣрно одно: Москва оставлена, французъ въ Москвѣ. Много было предположеній.