Григорий Кругликов - У самых брянских лесов

— Ну как, Вась, в город? — подтрунивал над ним Большун. — Поди, задаваться станешь? Городской!

Скоро Вася уехал, распрощался с родной хаткой.

— Ну, ребята, пять рублей на прожиток Васе надо, — сказала мама. — Доведется постараться. Неужто не вытянем сообща?

И вот, бывало, наловим рыбешки, затарим ее в лозовые плетухи — и марш в город.

А мама наказывает:

— Оставьте Васе еще двугривенный на мелкие расходы. Город деньги любит.

Взвалив на плечи плетухи с рыбешкой, шагаем мы темной ночкой на станцию Выгоничи.

— Меня седьмой пот прошибает, — жалуюсь я. — Не передохнуть ли малость?

— Нет, надо затемно до станции добраться, — не соглашается Большун. — Зайцами на товарняке днем никак не устроиться…

Забравшись на свободную площадку товарного вагона, мы наконец катим в город. А колеса на стыках рельс наигрывают песенку: «Тах-тах-тах, тах-тах-тах!» Паровоз: «Чух-чух-чух!» И вдруг:

— А, голубчики! Попались?

И с крыши вагона, как хороший акробат, спускается к нам молодец с черными усиками — кондуктор.

— Дяденька! У нас есть пятак — вот, держи! А то и карасиков добавим. Не веди к жандарму…

По-разному доводилось откупаться. Когда пятаком, когда гривенником, а когда и карасиками.

Зато продадим, бывало, рыбешку и, обвешанные плетухами, босиком, в закрученных по колено штанах, без шапок, разинув рты, бредем, любуемся городом…

И снова как-то заводит речь мама:

— Батька! Поди, пришла пора и остальным ребятам топтать дорожку в жизнь? Не все ж они лапти будут трепать, в лесу грибы да ягоды собирать…

— Да вот третьего дня толковал я со своим приятелем, который в Брянске на станции работает… Не пристроить ли там Большуна? — отвечает отец.

— Какой такой приятель? С красным носом, что ль?

— А что тебе нос? К начальству близко стоит. Самый высокий на станции человек.

— Это который на семафоре фонари заправляет?

— Ха-ха-ха! Самый высокий!

— Вот заладили! Красный нос! Фонари! Главное, душевный он, справедливый. Если что надумал — на своем настоит, — расхваливал батя своего приятеля.

Через недельку мама обрядила Большуна, батя поддевку натянул, картуз с блестящим козырьком на голову напялил, расчесал русую бородку, и они отправились в путь.

Потом Большун докладывал нам:

— Ну вот, прибыли мы на Брянск-станцию, а батин друг тут как тут. «Пойдем, пойдем, Григорьевич, — говорит, — к самому большому начальнику пойдем». А большой начальник оказался — аршин с шапкой: плюгавенький, сухонький, торчит лишь один длинный тонкий нос. «Вот, господин начальник, мой друг-приятель привел своего сынишку, — говорит батин товарищ. — Как бы пристроить его на работу?» Глянул тут начальник на нас, завертел носом, голову вверх задрал и сказал: «Эка, какие молодцы! Что батька, что сын — хоть картинку рисуй». И, перекинувшись с батей еще словом-другим, добавил: «Да этому пареньку не доведется за собой лестницу таскать — на любой вагон стоя пломбы будет накладывать…» Тут они, значит, по рукам и ударили… — закончил Большун.

Так Большун и поступил на Брянск-станцию. Стал железнодорожником.

Вслед за ним туда же, на ту же «железку» направился и Паша — путь чинить да костыли в шпалы забивать. Тоже рабочим человеком стал.

Скоро наступило время разлуки и с нашей старшей сестренкой Маней, вышла она замуж.

Я же, ваш Боровик, которому в ту пору минуло всего тринадцать с хвостиком, временно еще задержался в семье, стал как бы вожаком у меньших…

Недаром, видно, говорят в народе, что радость и горе по одной дорожке ходят. Ввалилось в нашу семью горе. Занедужилось вдруг нашей маме.

И надо же ей было согласиться искупаться в ледяном колодце?

— Давай-ка, Максимовна, святому Тихону помолимся, — наговаривали советчицы и ворожейки, — и твою болячку на ноге как рукой снимет…

— Не слушай ты их, — говорила бабушка Сыроежка, — это ж ты просто ногу застудила. Погоди немного — все и пройдет.

Но советчицы, досужие кумушки, уговорили все же маму не только помолиться святому Тихону, но и в той же обители, носившей тогда название Тихонова пустынь, под Калугой, искупаться в ледяном колодце…

Вот так из-за святого Тихона мы и провожали маму, в последний путь провожали…

И был тот путь в десять верст. Шли и лугами, и дубовые рощицы пересекали, и по берегам озер шагали, и через реку на пароме переправлялись. Потом полями шли, пару деревень миновали.

Раньше не раз вместе с мамой каждый из нас топтал эту дорожку. А теперь несли маму знакомые добрые люди. И по пути все примыкал и примыкал к нам новый народ…

И вспоминались мамины шершавые от черной работы руки, и ласковая мамина улыбка, и невзначай оброненные слезинки…

А вокруг ничего как бы и не изменилось. Играло приветливое солнце, в воздухе плыли белые паутинки, даль одевалась сизой дымкой. Стояло погожее бабье лето…

В толпе слышался сдержанный говор:

— Глянь-ка! Это ж самая старшенькая осталась в семье. Как убивается! Бедняжка! Вытянулась в тростинку, а слабенькая. Ох, немало на твою долю доведется хватить горюшка…

Так говорили женщины, глядя на нашу сестренку Нюру…

— Большой и спаянной семьей легче и горе всякое ломать, — говорила бабушка Сыроежка. — Дружной семьей легко и батьку поколотить, коль батька дурить начнет. Позаботится она и о голодном, и о холодном, на путь истинный наставит и радость в жизни даст…

Приспосабливалась и наша осиротевшая семья.

Большуна в солдаты забрали — царю службу служить. Вася и Паша на стороне работали, редко дома бывали. А сестренке Нюре, двенадцать годков ей еще не вышло, все хозяйство вручили.

— Заправляй, доченька, как сможешь… — сказал батя.

Но нужда научит, как шить и мыть, как обед сварить.

Тянутся к маленькой маме и повзрослевшие ребята, и вовсе малышки цепляются: кого надо накормить-напоить, соску кому дать, живот у кого болит, рубаху сменить и зачинить, обмыть и вшей прочесать — все маленькая мама.

И скажет, бывало, наш батя:

— Ах, мамушки! Что мне с вами делать? Все думаю — не придумаю… Да не плачьте, не гудите, мои горемычные…

Но все были успокоены нашей маленькой мамой. Всех накормит, напоит и утешит.

А помнила ли о себе наша сестренка?

С зари утренней до зари вечерней — все в работе, все в движении.

— Ступай-ка сюда, Мишуля! В корыте тебя буду купать!

— Не хо-очу! Не хо-о-чу! — вертит головенкой Мишуля.

— А не хочешь — баранку не получишь!

И, выкупав Мишу, принимается сразу за другую работу:

— Митяйка, голодранец ты мой, давай-ка из маминой юбки рубашонку тебе стачаю. Да и вам, Сопочка и Топочка, платьишки надо подладить. Вон как износили!

Потом белье на коромысле на озеро прополоскать несет.