Владимир Бондаренко - Песня скрипки

— У ней много воды! Она напоит всех! Это я ее привела, я — Ласточка!

Но тут затаившийся за лесом Суховей вдруг поддел снизу тучу серыми столбами пыли, поднял ее и, как пушинку, отбросил за деревню.

Туча метала в него молнии, пугала громами, и сама Ласточка залетала ему навстречу и пыталась остановить крыльями. Но Суховей, разъяряясь все больше, словно огненное чудовище, дышал жаркой пастью и гнал, и гнал их обеих все дальше и дальше от поля.

Вскоре Ржинка, хотя и поднималась на самые кончики пальцев своей единственной ножки, видела от тучи на кромке неба один только краешек. Она упала духом, вся обмякла, и ее гордый колосок совсем поник.

Всю ночь на западе полыхали зарницы, и глухо рокотал гром. А Ржинка все шарила и шарила в земле уставшими корешками — не затерялась ли где хоть капелька влаги. И перед утром «Обвитая вьюнком» сказала сестрам:

— Сестры, у нас еще есть немного воды. Давайте отдадим ее Ржинке — она почти совсем высохла.

Ржинке так хотелось пить, что она сразу же выпила все, что ей дали. Это освежило ее, но ненадолго.

В полдень Белогрудка принесла радостную весть. На помощь к туче спешит из-за моря сестра ее, тоже туча. Вся синяя! А молний в ней — так клубком и свиваются. Вдвоем уж они наверняка Суховей одолеют.

Целый день боролась туча, целый день метала она в Суховей громы и молнии. И когда подоспела сестра — Суховей трусливо убрался в пустыню Кара-Кум, оставляя за собой по дороге хвосты серой пыли. И тогда две тучи слились вместе и под вечер приплыли на поле. А впереди летела Ласточка и кричала:

— Ты еще ждешь, Ржинка? Жди! Плывем!

Но Ржинка уже не ждала. Восково-желтая, она лежала на плечах сестер, а «Обвитая вьюнком» поддерживала ее длинный пустой колос.

Полил дождь, обильный и теплый, и растрескавшаяся земля задышала полной грудью.

А на другой день, когда взошло солнце, оно увидело, как из края в край катит свои широкие волны за ночь помолодевшее ржаное поле.

Видело оно также на телефонном столбе за номером двадцать три сорок беззаботно щебетавшую свою новую песенку ласточку Белогрудку.

Но оно искало и не могло найти Ржинку.

Прибитая к земле ливнем, она лежала у ножки «Обвитой вьюнком». На ней искрились капли дождя, а в ее колоске, напрасно надеясь в нем что-то найти, старательно шарил муравей.

Уже много лет старый Вяз жил в лесу и думал прожить еще больше, потому что корни его были здоровые, а ствол строен и звонок, и без единого дуплышка.

Был Вяз довольно высок и через вершины деревьев видел дорогу. Смотрел он на нее и думал: «Вон люди — ходят везде, видят все. Птицы каждую осень уносят с собой лето в жаркие страны и каждую весну обратно несут его. Даже звери — и те бегают, где им захочется. А вот я? Ну что я за свою жизнь видел хорошего? Стою и стою на одном месте».

И когда у него в то лето созрели семена, сказал он:

— Дети мои, сейчас вы будто бы птицы: у вас тоже есть крылышки. И пока вы не пустили корни — выбирайте себе место получше. Летите же, дети, и выбирайте.

И дети полетели по ветру, словно бурые хлопья, и, летя, перекликались.

Одни говорили:

— Мы останемся здесь, в лесу, среди знакомых песен и запахов!

Другие кричали:

— Мы будем жить на полянке среди золотых одуванчиков.

Кое-кто направился в поле, где много простора и солнца.

А последнее — всего одно Семечко — молча летело к дороге, на которую всю жизнь смотрел старый Вяз, и думало:

— Какие братья все глупые! В лесу надо драться из-за каждой капли воды, из-за каждого лучика солнца. На полянке — тоска: кругом лес да лес. В поле и того хуже: один и один. Вот я себе выберу место!..

И Вязовое семечко летело вдоль дороги все дальше и дальше от леса и смотрело, где бы остановиться. День был субботний. По дороге к городу то и дело мчались машины, тарахтели телеги с молоком и редиской и шли, шли пешеходы.

И Вязовое семечко думало:

«Ах, какое хорошее место! Здесь мне будет так интересно и так просторно!»

И оно опустилось рядом с придорожной канавой.

Зимой оно, как и все его братья, дремало под снегом, а весной стало Вязком. Таким маленьким, что его даже зайчик не видел, которому случилось пробежать мимо.

Братья его также стали Вязками. Но на полянке их летом вместе с травой скосили, в поле их запахали осенью, и остались в живых только придорожный Вязок да его лесные братья.

В первое же лето придорожный Вязок чуть не задохнулся от пыли и все-таки думал, что выбрал место хорошее. Шумное. Людное. Год думал, два, а на шестой из его верхушки кнутовище сделали.

И превратился Вязок в калеку. А мимо все также бежали машины, гремели телеги. И поднимали пыль, пыль… такую, что смотрел Вязок на небо и думал:

— Ах, кабы облачко! Ах, кабы дождичек!

А вскоре и роптать начал:

«Да, плохо быть деревом, ни ног у тебя, ни крыльев. Ни от зноя не убежишь, ни от пыли не спрячешься. А еще хуже быть одиноким».

Но когда однажды Сорока принесла ему привет от лесных братьев, он гордо расправил серые листья, сказал:

— Скажи им, что живет их брат всем довольный: ни из-за воды ни с кем не дерется, ни из-за солнца ни с кем не ссорится. И насмотрелся он всяких чудес, что долго будет теперь детишкам рассказывать.

Но не пришлось Вязку детишек дождаться. Как пошли на него напасть за напастью валиться — откуда только брались, словно сидели за поворотом дороги и поджидали, пока он подрастет.

Летом — козы глодали, проезжие ветки на хворостины обламывали. Зимой тоже не лучше. Маленький был — закидает его зима снегом — тепло, покойно. Подрос — никакие снежные шубы не помогают: треплют поземки, гнут бураны, нижет мороз. Со временем ствол вкривь и вкось изогнулся.

И однажды зимой, когда его резкая хлестала пурга, и ему было очень холодно, он увидел на дороге обоз.

На дровнях, связанных по двое, везли толстые сосны, а сверху на соснах Вязок рассмотрел с пяток своих братьев — длинных, прямых и без единого сучочка. И, обрадованный, он подумал:

«Ну зачем они росли? Построят из сосен дом, братья на слеги пойдут, — а что хорошего?.. А мне еще жить и жить…»

А Вязы смотрели на скрипучее, скрюченное дерево у дороги и не догадывались, что это их брат. Смотрели они и тоже думали:

«Рос, рос, а вырос — и даже на топорище не годен, глаза только людям мозолит…»

Вязы думали, обоз скрипел, а по дороге мела поземка и трепала, трепала уродливое придорожное дерево.