Владислав Крапивин - Далекие горнисты [Повести и рассказы]

Когда мне было десять лет, я прочитал повесть Сергея Григорьева «Малахов курган» — книгу о первой обороне Севастополя. После этого Севастополь представился мне скоплением белых домиков, где на горбатых улицах греются под солнцем вытащенные на берег баркасы, а у калиток, до которых докатываются шипучие волны, ржавеют старые адмиралтейские якоря.

Тоска по этому городу была физически ощутимой, как голод или боль. Мне снились заросшие колючками бастионы, чугунные каронады на покосившихся лафетах и ядра, застрявшие в цоколях памятников. И, конечно, корабли.

Я знал, что на самом деле такого Севастополя нет, что он сожжен и разрушен до основания недавними боями. Но это не разбивало мечту. Я верил, что этот город, мой Севастополь, не может погибнуть. Он казался мне вечным, как море. Я счастлив, что мальчишеская вера не обманула меня. Город оказался сильнее войны. Я увидел его таким, каким представлял — вплоть до якорей и чугунных ядер.

Попал я в Севастополь гораздо позже, чем хотел: когда стал уже взрослым и вполне серьезным (по крайней мере, так считали мои взрослые знакомые). Я поехал туда в конце сентября. На Урале, в Поволжье и в Подмосковье начиналась слякотная осень. Вагонные окна были в мелком бисере дождя. Над разноцветными подмосковными дачами висели такие низкие облака, что казалось: щетина телевизионных антенн вырывает из них клочья.

Поэтому следующее утро показалось мне ослепительна праздничным. За окнами пронеслись блестящие от солнца воды Сиваша, мелькнул обрыв с громадными буквами КРЫМ, и поплыла, кружась, желтоватая знойная степь с белыми кубиками хаток и свечками пирамидальных тополей. Не было и намека на осень.

За Симферополем с его нарядным вокзалом потянулись плоские предгорья хребта, а потом открылись Инкерманские высоты с меловыми срезами разработок. Одна гора была срезана наполовину — от вершины до подошвы, словно ударом гигантского ножа. Вверху, у самого края обрыва, уцелел крошечный домик. Я вспомнил, что почти весь Севастополь сложен из белого инкерманского камня.

Здесь, у Инкермана, я впервые увидел Северный рейд. Выход из бухты терялся за желтыми обрывами, и открытого моря не было заметно. Может быть, поэтому обилие судов на рейде особенно бросилось в глаза. В блеске синей воды я видел красные от ржавчины и сурика разоруженные линкоры, белые катера, шаланды, закопченные буксиры, высокие сухогрузные суда с черными бортами и сидящие по палубу в воде танкеры… В этой пестрой толчее, трепете разноцветных флагов и блеске белоснежных надстроек только серые узкие корабли казались неподвижными. Они стояли шеренгой и были похожи на острые зубья громадного гребня.

А у края воды пролетали за окнами заросли кустов с желтой цветочной россыпью, изгороди, лодки, причалы, бакены, вышки и пакгаузы. Бухта открывалась то с одной, то с другой стороны. Поезд с грохотом буравил короткие туннели и опять выскакивал под нестерпимый солнечный свет, мчался у желтых откосов с крепостными башнями, с лестницами, храмами и бойницами, вырезанными в скалах. Потом побежали каменные белые заборы, оранжевые черепичные крыши, а над ними неожиданно возник колоссальный форштевень и борт с надписью «Советская Украина». Это стояла у берега знаменитая китобойная база.

Поезд сбавил ход…

На вокзале меня сразу ухватила загорелая сухощавая старушка, пожелавшая сдать комнату. Слегка обалдев от ее напора, я покорно втиснулся в крошечный автобус довоенного вида. Он, завывая, потащил нас куда-то наверх. Через несколько минут мы оказались на улочке, состоящей из побеленных каменных изгородей и глубоко врезанных в них калиток. Вслед за старушкой я нырнул в такую калитку. Двор был закутан в виноградную зелень.

В густой, тени у забора послышалась тяжелая возня, и я увидел какого-то зверя. Сначала показалось, что это рыжий коровий подросток. Но зверь поднял голову, и выяснилось, что это пес. У него были младенческие синие глаза и виновато-добродушная морда. Но грандиозные размеры пса наводили оторопь.

— Не бойтесь, ради бога, — заторопилась старушка. — Он мухи за всю жизнь не обидел. Он боится даже божьих коровок. За что кормим, сама не знаю.

Пес вздохнул шумно, как холмогорская корова, и опустил морду на лапы.

Комната моя была пустой и пахла известкой. Я бросил в угол чемодан, проскочил виноградную тень двора и снова нырнул под белое севастопольское солнце.

На улице я заставил себя не спешить. Все равно очень скоро должно открыться море — за одним из белых поворотов, в конце какой-то пока неизвестной улицы.

Светлая кремнистая земля блестела не то слюдой, не то осколками стекла. Жаркий воздух целиком состоял из запаха незнакомых трав. Он мелко дрожал от яростного стрекота. Наверно, это трещали цикады.

Запутанными тропинками, мимо кустов и белых решетчатых изгородей я начал спускаться к площадке извилистой лестницы. Лестница убегала в темную зелень. Каменный узор изгородей был похож на поставленные в ряд корабельные штурвалы. За листьями блеснули стекла и белые стены большого дома. Потом я услышал стоголосый веселый гомон и на школьном дворе, окруженном той же штурвальной изгородью, увидел севастопольских ребят.

Мне снова почудилось, что я попал на праздник. Наверно, с непривычки. Странно было видеть у школы ребятишек, одетых так легко и разноцветно. Они казались совсем непохожими на уральских школьников, которые почему-то при любой погоде упакованы в серую униформу из сукна, толстого и жесткого, как казенное одеяло. Была середина дня: первая смена спешила по домам, вторая — на уроки, и на дворе крутилась яркая карусель испанок, матросских воротников, белых и пестрых рубашек, черных морских пилоток и голубых беретов.

Чуть ниже школы на широких перилах лестницы сидел темноволосый мальчик в рубашке очень звонкого голубого цвета. Он поставил на парапет коричневую, в косых белых царапинах ногу и рассматривал брезентовый полуботинок с оторванной подошвой.