Владислав Крапивин - Далёкие горнисты

Это просто сон. Я расскажу его точно, как видел. Ни до этого раза, ни потом не снились мне такие подробные и яркие сны. Всё помню так отчётливо. Помню, как трогал старые перила в лунном доме и рука ощущала тёплое дерево: волнистые прожилки и крепкие затылочки сучков, отшлифованных многими ладонями. Помню, как пружинили доски деревянного тротуара, когда на них качался Братик. Помню, какой большой и выпуклой была тогда луна…

Я видел, что мне одиннадцать лет и я приехал на каникулы к дяде в Северо-Подольск. Не знаю, есть ли на свете такой город. Если и есть, то не тот и не такой. А дядя и вправду есть, но живёт он в Тюмени. Впрочем, это неважно, в рассказе он всё равно не участвует.

Сон мой начинался так: будто я проснулся в дядином доме, в пустой деревянной комнате, звонкой, как внутренность гитары. И понял, что пришло хорошее утро.

Утро и в самом деле было славное. Весело ссорились воробьи, и чириканье их громко отдавалось в комнате. Часто вскрикивали автомобили. В большом городе такого не услышишь.

Я и раньше знал, что дядин дом стоит у крепостного холма, но не думал, что так близко. Окно смотрело прямо в заросший откос. Он был щедро усыпан цветами одуванчиков. Неба я не видел, но одуванчики горели так ярко, что было ясно: солнце светит вовсю.

Я машинально потянулся за одеждой. На спинке скрипучего стула оказались старенькие синие шорты и клетчатая рубашка. Я таких у себя не помнил, но было всё равно. Оделся. Заметил, что рубашка чуть маловата и одна пуговка болтается на длинной тёмной нитке.

Потом я распахнул окно. Зелёный с жёлтой россыпью откос как бы качнулся мне навстречу. Я встал на подоконник и прыгнул в утро, полное травы и солнца.

Я стал подниматься по холму к развалинам белых башен. Солнце сразу взялось за меня. Даже сквозь рубашку я чувствовал его горячие ладони. Кеды скользили по траве, и я немного устал. Вытянул руки и лёг лицом в жёлтые одуванчики. Они были мягкие и пушистые. Вы замечали, что у них даже запах какой-то пушистый? Запах летнего утра. Пахло ещё травой и землёй, но этот пушистый запах был сильнее.

Лежал я недолго. Солнце слишком припекло спину, я вскочил и одним броском добрался до остатков крепости.

Только снизу они казались белыми. Здесь камень был светло-серый с рыжими подпалинами какого-то лишайника.

Стены почти все были разрушены. Уцелевшими выглядели только две остроконечные шатровые башни. Совсем такие, как рисуют в книжках с русскими сказками. А ещё на холме был высокий собор с заколоченным крест-накрест ходом, полуразрушенная часовенка и низкий каменный дом. Тоже пустой.

И тихо-тихо. Ни кузнечиков, ни воробьёв.

Я оглянулся на город. Увидел коричневое железо крыш, тёмную зелень тополей, электричку, бегущую по жёлтой насыпи, два подъёмных крана… Там всё было так, как нужно. А здесь было не так. Я оказался как бы на острове.

У разрушенной стены валялась чугунная пушка с выпуклым двуглавым орлом на чёрной спине. Чугун был тёплый и шероховатый, весь в оспинках. Я погладил уснувшую пушку, перелез через камни и вошёл в густую траву.

Хорошо помню это ласковое ощущение детства: идёшь по высокой траве, раздвигаешь её коленками, и метёлки травы мягко щекочут кожу.

Мне хотелось найти старинную монету или обломок меча, но кругом были трава и камни. Тогда я пошёл к башне. Низко, за травой, темнел полукруглый вход.

Я сделал несколько шагов — пять или шесть, — и ничего не случилось, но, как мягкий толчок, меня остановило предчувствие тайны. Тайны или приключения. Так бывает и во сне и наяву: возникает вдруг беспокойное ожидание чего-то необычного. Во сне это чувствуешь резче.

Я остановился и стал ждать. И тут появились эти двое.

Впрочем, не было в них ничего странного.

Просто двое мальчишек. Пригнувшись, они вынырнули из похожего на туннель входа и пошли мне навстречу.

Одному было лет одиннадцать, как мне, другому поменьше — наверное, восемь.

Старшего я не сумею описать точно. Знаю только, что он был темноглазый, тонкоплечий, с тёмной, косо подрезанной чёлкой. Похожий, пожалуй, на мальчишек, каких рисует для «Пионерской правды» и «Юности» московский художник Женя Медведев. Черты лица почти забылись, но его выражение, сосредоточенное и сдержанно-грустное, я помню очень хорошо. И запомнилась ещё такая мелочь: пуговицы на тёмной его рубашке шли наискосок, словно через плечо была переброшена тонкая блестящая цепочка.

Потом, когда мы узнали друг друга, я называл его по имени. Имя было короткое и звучное. Я забыл его и не могу придумать теперь ничего похожего. Я буду называть его Валеркой: он похож немного на одного моего знакомого Валерку. Но это потом. А сначала он был для меня просто Мальчик, немного непонятный и печальный.

Младшего я помню лучше. Это странно, потому что он всё время был как-то позади, за старшим. И не о нём в общем-то главная речь. Но я запомнил его до мелочей. Ясноглазый такой, с отросшим светлым чубчиком, который на лбу распадался на отдельные прядки. Он был в сильно выцветших вельветовых штанишках с оттопыренными карманами и в светло-зелёной, в мелкую клетку, рубашке. Одной пуговицы не хватало, помятая рубашка смешно разъехалась на животе, и, как василёк, голубел клочок майки.

У него были тёмные от въевшейся пыли коленки и стоптанные сандалии. На левой сандалии спереди разошёлся шов — получилась щель, похожая на полуоткрытый рыбий рот. Из этого «рта» забавно торчала сухая травинка.

На переносице у малыша сидели две или три крапинки-веснушки, а на подбородке темнела длинная царапина. Она была уже старая, распавшаяся на коричневые точки.

Верхняя губа у него была всё время чуть приподнята. Казалось, что малыш хочет что-то спросить и не решается.

Конечно, разглядел всё это я позже. А пока мы сходились в шелестящей высокой траве, молча и выжидательно посматривая друг на друга. Я опять ощутил оторванность от мира. Будто я не в середине города, а в незнакомом пустом поле, и навстречу идут люди из неведомой страны. Почти сразу это прошло, но ожидание таинственных событий осталось.

Вдали протяжно затрубил тепловоз. Оба они обернулись. Младший быстро и порывисто, старший как-то нехотя.

— Ничего там нет, — громко сказал Мальчик.

Я подумал, что он говорит про башню, где недавно был. Видимо, это были «исследователи» вроде меня.

— Что вы ищете? — спросил я.

— Следы, — сказал Мальчик.

Малыш встал на цыпочки и что-то зашептал ему в ухо. Мальчик улыбнулся чуть-чуть и молча взъерошил малышу затылок. Тот смущённо вздохнул и смешно сморщил переносицу. «Братик», — подумал я. И с той минуты всегда звал его про себя Братиком. Может быть, это звучит сентиментально, однако другого имени я ему не найду. Был у Мальчика не просто младший брат, не маленький братишка, а именно братик — молчаливо-ласковый и преданный.