Владислав Крапивин - Пять скачков до горизонта

Отчим топтался рядом и негодующе выговаривал:

– Да как же так… Она же обещала… Ну я ей…

– Молчи уж, – сказала мама. – Кинули ребенка в картофельной борозде…

Почему то эти слова – «в картофельной борозде» – показались мне особенно горькими, и я расплакался сильнее.

…Ну, всё в конце концов проходит – и слезы, и первые расспросы, и горячие радости, по поводу благополучного конца приключений. Через четверть часа я лежал на кушетке, мама зачем-то растирала мои ноги полотенцем, смоченным в слабом растворе уксуса, и оба они – мама и отчим – слушали мой уже спокойный, без слез, рассказ о путешествии. Почему-то их обоих больше всего удивляло (и даже восхищало!), что я принес домой картошку.

– Почему ты ее не высыпал? – допытывалась мама. – Тащил такой груз!

А я только пожимал плечами (хотя в лежачем положении это было не совсем удобно). Выбросить картошку из вещмешка мне в дороге ни разу не пришло в голову. Ну, по правде говоря, не такая уж это была тяжесть. Мама потом взвесила на безмене – оказалось четыре с половиной кило. А кроме того, это же была пища. Продовольственный продукт ! У меня, пацаненка, все свое детство прожившего впроголодь, рука не поднялась бы выбросить то, что можно съесть. Лишь кладбищенский груздь вызывал у меня сомнения. Но картофельные клубни размололи гриб в труху, и мама выкинула его останки в помойное ведро. А потом стала кормить меня овсяным киселем с молоком (кто сейчас помнит, какое это восхитительное блюдо?).

Отчим, слушая меня, взрывался время от времени театральным негодованием:

– Нет, как она могла! Стерва! Я с ней поговорю!.. – Это он о «предзавкомше» Грузновато. Оказалось, что незадолго до моего возвращения, он ходил к Розе Яковлевне домой, и та «обрисовала ситуацию». Водитель полуторки, когда привез мешки на склад, заявил, что второго рейса делать не будет, потому что у него бензина осталось «на кошкин чих» – только чтобы дотянуть до колхозного гаража. А оставшиеся мешки, мол, не его дело. «И неча на меня орать, как старшина в окопах, я вам неподчиненный». Роза Яковлевна принялась хлопотать о другой машине, выпросила в соседней конторе фургончик марки «Додж» (тогда, после войны, этих американских «доджей», «студебеккеров» и «шевроле» в советских учреждениях было немало – помощь союзников). Поехала снова на поле («хотя я и так вся была разбита»), привезла оставшиеся мешки в город. «Но вашего мальчика и Анну Кондратьевну мы ни на поле, ни на дороге не видели. Наверно, они поехали на попутной машине…»

– И как она могла вас не увидеть! Куриная слепота! Дрыхнула, небось, в кабине! – шумно возмущался отчим. Конечно, он чувствовал себя виноватым, что оставил меня там, в поле. И теперь вину эту прятал под шумным возмущением. А мама ему ничего не отвечала и смотрела косо. Мол, будет у нас с тобой потом отдельный разговор. Не выдержав таких взглядов, отчим вдруг заявил, что пойдет к этой «доцветающей розе» снова и выяснит все подробности. Чтобы поставить вопрос на профсоюзном собрании. А сначала, прямо вот сегодня, сейчас, выскажет ей про все это дело свое мнение один на один. Простыми интеллигентными словами. «А потом вырву ей из толстой задницы ноги!»

– Не валяй дурака, – сказала мама. Но отчим, булькая от жажды справедливости, устремился за дверь.

Мама только рукой махнула. Понимала, что он, поостыв на улице, к «мадам Грузноватой» не пойдет. Лишь бы не повстречал какого-нибудь одного знакомого и не завернул с ним в ближнюю подвальную забегаловку, которая у них именуется «Метро»…

В этот момент пришли мои приятели – Володька и Виталик. Тревожились: нашелся я или нет. Потому что мама недавно ходила к ним, узнавала: не «застрял ли» я у ребят по дороге домой (вещь маловероятная, но каких только вариантов не придумаешь, тревожась о сыне!).

Сейчас мама, гордясь мною, поведала Володьке и Виталику о моем трудном путешествии, а я скромно похвастался лопнувшими мозолями на пятках.

– И всю поклажу дотащил, ни выбросил ни одной картошечки, – снова похвалила меня мама. Будто я мог на ходу выбрасывать клубень за клубнем!

– Картошка это ништяк, – небрежно прокомментировал я. – А вот почти двадцать километров в сапогах малость запомнились… – И я опять поболтал в воздухе натертыми ногами. Слегка царапнула совесть: ведь пройденных километров было все-таки не двадцать, а восемнадцать. Но… я же говорил «почти». И, к тому же, если прибавить то, что я ходил еще там, по полю, то, может, два десятка и наберется.

Приятели оценили мой «подвиг». Володька – со сдержанным пониманием. Он вообще был немногословным и мудрым, да и постарше меня и Виталика, перешел в третий класс. А Виталик – всегда шумный и возбужденный (так, что пузырьки на губах) – восхищался мной от души. Сравнивал мои доблести со своими и великодушно отдавал мне предпочтение:

– Да-а! Мы с тетей Ларой в июне были у тети Маруси в Падерино и там заплутали в бору и прошли пятнадцать километров. Но, конечно, это меньше, чем ты. Да еще я не в сапогах был, а в тапочках, и без груза…

Я просто физически, всей кожей, ощущал, как растет в глазах приятелей мой авторитет. И это было чрезвычайно важно. Потому что за последние недели ему, авторитету этому, несколько случаев нанесли ощутимый урон.

Недавно мы втроем на улице играли в красных конников (рубили деревянными саблями крапиву), а мимо проходил незнакомый дядька с рослым рыжим псом. Пес шел без поводка. Ему не понравилось, как мы замахиваемся сосновыми клинками, он загавкал и бросился к нам. Виталик храбро укрылся за Володькой. Тот повел себя еще храбрее – врезал псу по морде. Дядька ухватил своего «волкодава» за шиворот и, ругаясь, оттащил. Но я все это узнал позже. А в тот решительный момент с ревом кинулся во двор и захлопнул калитку. (Кстати, такой случай был уже не первый.)

Потом я объяснял, что это у меня «нервные последствия» (повторял мамины слова). Мол, в раннем детстве на улице Герцена меня напугал скандальный соседский шпиц Марсик и с тех пор страх перед собаками «растворился в моей крови».

Володька сочувственно кивал. Он меня никогда не упрекал за все мои грехи: вранье, хитрости и (мягко выражаясь) недостаток храбрости. Это был славный такой, светловолосый и тонколицый мальчишка, рассудительный и умелый во всех делах. Мне очень хотелось быть похожим на Володьку, но порой он подавлял меня своей снисходительностью, больше, чем Виталик своими шумными разоблачениями. Впрочем, Виталик в тот раз не упрекал меня, а просто добивался полной правды. Хлопая пузырящимися губами, он требовал:

– Ты только не ври! Скажи сразу, что струсил, и тебя поймут! Просто честно скажи!

Но я не мог так честно. Я продолжал про Марсика и застарелый нервный испуг. Тогда Виталька усилил нажим: