Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

— Сидоров, не крутиться в строю!

— Кузнецов, последний раз предупреждаю!

Можно щёлкать и не по макушке, по оттопыренному уху тоже хорошо получается. Но при подполковнике, да и при других офицерах, сделать «по кочану» не каждый ещё и посмеет, разве что уж сорвиголова, которому и море по колено. Я, например, боялся. А при Юрке посмел. Посмотрю — посмотрю на макушку Лёвы из Могилёва, и рука чешется. Да что я хуже остальных? Подстерёг момент, когда Юрка-старшина опустил глаза в список батареи, и — щёлк! — по Лёвиной стриженой башке. Да громко так получилось, словно по пустой тыкве. Не успел Лёва и голову повернуть, чтобы посмотреть, кто его угостил, как раздался металлический старшинский возглас:

— Сырцов, выйти из строя!

Я не сразу и понял, что это мне, так надеялся на свою безнаказанность: за спинами же не видно, да и Юрка свой человек, не будет же он земляка и товарища перед строем унижать.

А он унизил. Да ещё и как. Правда, морали, как подполковник за опоздание на физзарядку, не читал, но наказал более сурово, чем тот. Моим ушам даже не верилось.

— За нарушение дисциплины в строю один наряд на кухню вне очереди! — объявил Юрка.

Может, он меня не узнал? Стриженые и в одинаковой форме, мы все здесь, словно из инкубатора, все на одну колодку шиты. Я хотел было сказать: брось, мол, Юрка, опомнись, это же я — Иван, но только рот раскрыл, а Юрка ещё суровее:

— За спор с командиром — ещё один наряд!

Теперь до моего сознания дошло, что служба — не дружба, а Юрка в погонах — не Юрка, а строевой старшина, правая рука комбата, и, чтобы не отхватить третьего наряда, послушно выкрикнул «есть» и, посрамлённый, смиренно встал на своё место. Щёки и уши горят пламенем: стыдно перед соседями по шеренге, которым я успел похвастаться, что старшина мне не шёл и не ехал, мы, мол, вместе с ним свиней пасли. Тогда мне завидовали, а теперь ехидно улыбаются и смотрят, словно на первого в мире брехуна. На их месте я бы тоже не поверил. Так друзья не делают. Теперь я с ним здороваться не буду, век руки не подам, пусть хоть на колени падает. Буду по субординации: козырну — и катись своей дорогой. Видели мы таких земляков.

А утром, на завтраке, и Санька свою власть показал. Село наше отделение за стол, и, как всегда, получилась заминка — никто не хочет кашу делить. У каждого свои причины: тот не умеет, тот далеко сидит, так неудобно, а я близко сижу, да боюсь врага нажить. Делёж каши — дело деликатное. Не доложишь — горе, переложишь другим — себе мало.

Тут ефрейтор Маковей, а для меня — просто Санька с лычкой, поднялся и беспрекословно велел:

— Сырцов, назначаю вас постоянным разводящим!

Дико, непривычно мне слышать это самое «вас» из Санькиных уст, но что ты сделаешь, надо мириться — служебная лестница, чтобы ей лихо. И я, наученный вчера Юркой, не полез в пузырь, словно оса. Буду «разводящим». Если подумать, половник в руке — тоже власть, хоть за это лычек и не дают. Теперь от меня зависит, кому густое хлебать, а кому — воду. Безусловно, я буду справедливым, но кто меня обидит, пусть не жалуется. А может, и не все гущу любят, тогда мне прямая выгода, ведь я её люблю. Недаром моя бабушка часто говорит, что гуща детей из дома не разгоняет.

А для начала, когда на обед дадут суп, плесну я Саньке одной юшечки, чтоб своих не забывал.

Прошло несколько дней. Все мы уже в основном познакомились и понемногу привыкаем к своей новой жизни. Если послушать, как мы между собой разговариваем, то и не подумаешь, что салаги. Речь от старших курсов мы легко переняли. Здесь, оказывается, вместо слова «спать» модно говорить «кимарить», а вместо «кушать» — «рубать». Новые хромовые ботинки почему-то называются «шкарами», а изношенные, починенные — «земледавами», или короче — «зэ-де». Хитрец, лентяй, лоботряс — это «сачок». Но это не обязательно оскорбление, ведь сачок сачку — рознь. Если ты «сачконул» от занятий или убежал от начальства, за это товарищи не осудят, а скорее наоборот — скажут в восторге: «Ну и сачок!» Это почти что похвала, мол, какой он смелый и находчивый! А вот когда все свои работают, моют, например, по приказу старшины в казарме пол или подметают дорожки на дворе, а кто-нибудь при этом притворяется, что у него болит голова или живот, или вообще старается убежать, выдумав какую-то причину, — вот это уже натуральный сачок. Таких никто не терпит, такому и надавать по шее могли бы, да командиры запрещают самосуд; о таких начальство требует докладывать. Но кто же доложит, если это считается последней низостью, кто захочет, чтобы ему приклеили прозвище «фискал»?

Есть у нас и секретный от начальства возглас «атас!», как и у моряков «полундра!» Скажем, прилёг ты на кровать в неположенное время и кимаришь, а тут — старшина. Товарищи обязательно тебя предупредят об опасности: «Атас!» Коротко и понятно — спасайся, кто может.

Обычный скворец, пожалуй, не всё и понял бы, если бы услышал, например, такой наш разговор:

— Тебе не давят зэ-де?

— Нет, шкары в самый раз.

— Пойдём их почистим, а то скоро рубать.

— Да чтобы быстрее, а то хочется кимарить.

— А я днём не люблю, думаю сачконуть.

— Атас, Маятник!

И разговор утихает. Подполковник ужасно не любит такой, как он говорит, тарабарщины, за неё он снимает с нас стружку, так что — «атас!» А наш «кэп» Захаров, услышав такое, брезгливо морщится и вместо морали коротко говорит:

— Племя… мумбу-юмбу.

Но они для нас пока что не авторитет, до них просто не доходит этот шик и блеск. Представляю себе, если бы мы с Санькой пришли в свои Подлюбичи и заговорили таким образом дома или на танцах, вот бы там рты открыли. Откуда им услышать такое. Село!

Санька. Это мое страдание, моя боль. Я уже тут ко многому почти привык: к порядку, к расписанию, к подъёмам и отбоям с их суетой и беготнёй, уже не ем, а рубаю, не сплю, а кимарю. Не могу привыкнуть только к одному, не могу смириться, что Санька теперь мой непосредственный начальник. Мне всё кажется, что сейчас он не такой, какой был. Гордый какой-то, что ли?

Да и ему, видимо, со мной не мёд. Как командир он должен держать меня в строгости, не допускать панибратства, но оно, это самое панибратство, иной раз из него само по себе лезет. Как забудет про лычки — свойский хлопец. Сразу у него и разговоры человеческие:

— Это же хорошо, Иван, что мы с тобой математику любим, а то не поступили бы.

А то вздохнёт и так скажет:

— А в Мироновом саду давно, видимо, груши поспели. Твой Глыжка теперь объедается.

В такие минуты мы сядем рядом, вспомним что-нибудь своё, что осталось вне стен училища, а то и заглянем в ещё неясное, но розовое будущее — немного помечтаем. Да оно и понятно, — что же ему теперь дружить только с ефрейторами?