Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

И вдруг его словно муха какая укусит, опять начинает показывать свой нрав. В конце первой недели своего властвования он мне даже выговор влепил. Я уже который вечер умудрялся ложиться спать в штанах, чтобы утром не бросаться словно угорелому на «физуху», так он подсмотрел и зашипел, как змей:

— С-с-сейчас же раздевайся! Объявляю тебе на первый раз выговор!

И с таким это он запалом сказал, что можно было подумать: во второй раз отдаст под трибунал, которым нам уже грозился подполковник, жалея, что мы ещё не доросли до военной присяги. Ещё года два надо, а кому — и три.

А то однажды мою застеленную постель разбросал. Не так, видите ли, я застелил. Ну, немного была она холмами, немного не кирпичом была подушка, ведь в ней же не глина, а что-то мягкое, хоть и не пух. Вот он сразу: чик-брык — готово, застилай, Иван, снова. Самодур, а не Санька. Ох, и обидно мне тогда стало.

А перенял он это от Юрки. Увидел, как тот неряшливую постель разрушил в третьем взводе, так и он вслед. Как гусак, так и гусёнок. Думает, что можно старшине, то можно и ефрейтору. Правда, потом, когда мы остались вдвоём, он дал задний ход.

— Ты, — говорит, — извини. Все же знают, что ты мой друг, и если ты не будешь слушаться, то и остальные начнут сачковать. Они же на тебя смотрят.

Тут сердце моё смягчилось, но душа доводов не приняла. По-моему, это не Санька говорит, а ефрейтор Санькиным голосом. Выходит, что из-за его лычек я должен в отделении первую лямку тянуть.

Хотя, если прощения просит, значит, ему наша дружба — не трын-трава. Видимо, не насладился ещё властью, а как надоест, то никуда не денется, будет опять хлопец свойский. Да, видимо, и я — хороший ёрш. Но какой ни ёрш, а не был бы такой, если бы мне дали ефрейтора. Если бы мне дали ефрейтора, я… я делал бы так, как учил меня отец: чтобы и себе было хорошо, и товарищу. А как это делается? А живу ли я сейчас по отцовской науке? Не такая она и простая. Здесь задумаешься.

Задумаешься, но не очень, нет времени долго думать. Занятия в училище начнутся первого сентября, как и в обычных школах. Осталось каких-нибудь три дня, а мы ещё ходить в строю не умеем. Подполковник Асташевский аж кипит от возмущения, когда смотрит на наш строй, у него тогда такой мучительный вид, будто человека замучили зубы. По его мнению, это не строй, а отара овец или стадо гусей. Он провалится от стыда под землю, и произойдёт это именно первого сентября, когда генерал перед началом занятий будет делать училищу строевой смотр. Первый строевой смотр в нашей с Санькой военной жизни, он и нам не даёт спать, мы не знаем ещё, что это такое, и тоже боимся провалиться под землю. Удивительно разве, если даже офицеры из-за него так беспокоятся? Вот поэтому каждую свободную минуту нас учат ходить. Да мы и сами стараемся научиться.

А хитрая же это штука! Шестнадцатый год мы с Санькой ходим по земле, а только теперь поняли, что ходим не так. Надо же выглядеть орлом, а не мокрой курицей, надо ногу на землю ставить твёрдо, а не тянуть её как неживую. Пока что, по мнению комбата, никто не скажет, посмотрев на нас, что это идет гвардеец, хоть мы и носим военную форму с артиллерийскими эмблемами. А надо наоборот. Как птицу по полёту, так и нас по ходьбе люди должны узнавать издалека и без формы, даже в гражданской одежде; нужно, чтобы любой и каждый, увидев нас ещё за версту, сразу мог подумать сам себе: это идёт военный человек, сразу видно офицерскую косточку. А мы — э-эх! Где наша грудь? Нет, подполковник сгорит от стыда перед генералом.

Вот почему теперь каждый день от завтрака и до обеда, а потом ещё и после дневного сна, так называемого мёртвого часа, мы учимся ходить. Мы ходим по одному, по двое, шеренгой, отделением, взводом и батареей. Нам это уже надоело, опостылело, мы идём на строевую, словно на каторгу, нам кажется, что мы уже научились, а посмотрим на старшекурсников, и завидки берут. Против них мы действительно — стадо. А хочется же доказать. Нас не так комбат допекает, как «старики» своим презрительным взглядом и своим надменным видом. У каждого из них на лице написано: они — офицерская косточка, а мы — салаги.

Но не так это просто всей шеренгой в десять человек, да хоть и в четыре, всем вместе поднимать ногу ровно на двадцать сантиметров, как это нужно по строевой науке. Как тут определить, поднял ты её на двадцать или уже — и на все тридцать? Это же чтобы можно было остановиться и померить линейкой. Хотя по командам Юрки видно, что мы с этими сантиметрами скупимся. Он постоянно требует:

— Выше-е ногу!

Так мало же поднимать, надо ещё и носок оттягивать, чтобы подошва была параллельно земле, а потом уже и отбивать полной стопой, а не долбить гравий каблуками, словно козёл, и не ковылять на пальчиках. Мы — не балерины, чтобы ходить на цыпочках. Мы — строевики, а потому и ноги не должны гнуться, словно на шарнирах. О коленях мы должны забыть. Нет у нас колен после команды «строевым!». Они нам не нужны! Хорошо им командовать, а тут попробуй выключить это колено, если оно живое и само без тебя гнётся, хоть ты клёпку какую-нибудь к ноге прибинтуй.

Не будет хорошего строя, если ты забудешь и о равнении. Тут уж как хочешь, а смотри на грудь четвёртого от тебя человека, сам не выпираясь вперёд. А мне попался четвёртый человек с такой грудью, будто у воробья колено. Чтобы её увидеть из-за третьего крутогрудого парня, приходится всё же выпирать или так выворачивать шею, будто подглядываешь из-за угла. Хоть ты выйди из строя, посмотри на ту грудь, когда уж это обязательно нужно, а потом снова становись в строй. А начальство из-за этого думает, что я сутулый, и постоянно кричит, чтобы не горбился.

А нашему капитану Захарову ещё не нравится и то, что мы при ходьбе подпрыгиваем всем туловищем, будто верхом на лошади. По его мнению, надо ходить так, чтобы ноги отбивали шаг, а на голове стоял стакан с водой и ни капли из него не разлилось. Вот тогда мы можем считать себя настоящими строевиками. Ходи и думай, что ты несёшь на голове воду. Но чтобы кто-то из нас смог так ходить даже через пять лет, он не надеется и не рассчитывает на это. Здесь нужно иметь талант, это — уже искусство, экстра-класс. Такие строевики встречаются редко. Вот он, будучи молодым лейтенантом, так мог. Да и сейчас ещё, хоть и был ранен в ногу, может нам дать несколько очков вперёд.

Конечно, капитан прошёл перед взводом красиво, но чтобы на его голове устояла какая-нибудь посудина с водой, я сомневаюсь. Хоть капитанская голова и не так тряслась, как трясутся наши, когда мы топаем подошвами по земле, но всё-таки заметно было, что и она не плывёт по воздуху отдельно от туловища.

Не знаю, как кого, а меня похвальба взводного командира тронула за живое. Подумаешь, фокусник. Не один он такой. Мне тоже захотелось научиться носить на голове стакан с водой, чтобы всем утереть нос с этой строевой подготовкой. А тут и удобный случай случился попрактиковаться. Наряд на кухню Юрка заменил мне нарядом по казарме — дневальным. Попал на то дневальство и Лёва из Могилёва, только я, как вы помните, — без очереди, — а он — по очереди. За «кочан» мы с ним в тот же вечер помирились, когда меня наказали, так что были мы с ним заодно — моя затея насчёт стакана с водой ему тоже понравилась.