Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

Но никого не забраковали. Всё обошлось хорошо, если не считать, что наш художник Ваня Расошка немного сдрейфил и потерял после укола сознание. Так оно и не удивительно: укол был какой-то тройной — сразу от трёх болезней — и болезненный, холера, терпеть нельзя. Мне и то давали нюхать нашатырь.

А ещё я удивил врачей, когда меня взвесили. Когда Люся сказала майору медицинской службы, сколько я потянул, тот, заглянув в медицинскую карточку, где были записаны мои прежние килограммы, аж не поверил.

— Не может быть. Прикинь ещё раз.

А потом и сам подошёл к весам, чтобы убедиться собственными глазами.

— Десять килограммов прибавки, — всё ещё как бы сомневаясь, сказал он врачу за соседним столом, — было сорок, а стало пятьдесят.

Врач с любопытством посмотрела на меня поверх очков и отметила:

— Чего же тут удивляться? Значит, принимали его сюда дистрофиком.

Последнее слово меня так заинтересовало, что я его запомнил и в казарме спросил у Кузнецова, что бы это значило?

— Дохляк, — пояснил он одним словом, — а тебе зачем?

Тут я прикусил язык: ему совсем необязательно знать, каким меня сюда принимали.

И чему тут врачам удивляться? Разве дома тот харч, что здесь? Будешь дохляком на постной картошке, да ещё и та за радость. А тут жить можно, хоть нам и надоела пшённая каша да ячменная шрапнель, так не макаронами же одними нас кормить, не господа.

Но есть в нашем пайке такое, на что никто не смотрит равнодушно, от чего никто не отказывается — масло. Правда, его нам столько дают — на один раз лизнуть, но дают ежедневно. А если не масло, то маргарин. Мне такие замены даже нравятся: маргарину перепадает похлеще. Но это редко бывает.

Намазывая ломти хлеба, все мы чувствуем себя счастливыми. Ну кому, скажите, ещё дают масло? Солдатам не дают, фабзайцам не дают. А где вы видели, чтобы его ели гражданские? Однажды, будучи в увольнении, я похвастался этим бабке, так она меня попросила:

— Ты хоть при Глыжке молчи, ему, бедному, и ложка постного масла — праздник.

Если о нас так заботятся, значит, мы того стоим, мы — защитники народа. Как говорит наш капитан, чем мы лучше едим, тем страшнее империализму.

С этим маслом мне, как «разводящему», целая морока. Чтобы его разделить на порции, нужен глаз да глаз и ловкая рука. На первых порах, пока я не напрактиковался, были у ребят и обиды. И тогда кто-то предложил: пусть «разводящий» берёт свою порцию последний. И это стало законом. Тут уж хитри не хитри, а себе больше не уделишь.

Но сейчас я в этой области — спец: порежу как в аптеке, можно не мерить и не взвешивать. Заканчивая делёж, я обычно даю предварительную команду:

— Не хватай, не хватай…

Вот хлопцы подготовились, вилки наготове, и звучит команда:

— Хватай!

Момент — и тарелка пустая. Остаётся только посмотреть, что осталось на мою долю.

Вот почему на Колю Кузнецова все посмотрели, как на ненормального, когда однажды перед построением на ужин он собрал в казарме вокруг себя группу и сказал:

— Хлопцы, есть предложение сегодня масло не есть…

— Правильно! — принимая это за неудачную шутку, не дал ему договорить Мишка Цыганков. — Будем поститься, словно монахи, откажемся от скоромного…

— У него температура, — предположил Лёва Белкин.

— Кончай, турки! Дайте сказать, — успокоил Коля взволнованное общество и поднял руку, прося внимания: — Я предлагаю масло не есть, а собрать его как можно больше и передать в госпиталь Пискле. Ему нужно питаться только маслом, тогда пятно на лёгких исчезнет. А кто не согласен — дело добровольное. Жмоты пусть лопают.

— А если его там сёстры пожрут? — засомневался Лёва, но на него так посмотрели, что он стушевался: — Да я что? Я, как все.

А все — за. Какие тут могут быть разговоры, если нужно товарища спасать? Не знаю, как у кого, а у меня аж на душе стало легче. Можно сказать, что дело с Костиковой болезнью решено: откормим парня маслом — и всё тут. Какие пятна против масла устоят?

То, что мы пьём чай с постным хлебом, за ужином не осталось незамеченным. За соседними столами на нас смотрели, как на чудаков, и пожимали плечами. Чтобы у нас отказаться от еды, нужно быть смелым. Был уже такой случай, когда один взвод не захотел есть пересоленный суп, то дело дошло до генерала. А как же: забастовать за столом — это всё равно что не выполнить боевое задание. Чрезвычайное происшествие. Дома что? Не хочешь — не надо, очень просить не будут, может, только въедливо скажут: губа толстая — кишка будет тонкая. А из-за супа такое поднялось, что все на цырлах ходили. Командир — воспитатель того взвода и наш врач, говорят, получили хороший нагоняй, а повара чуть не уволили.

Так это ведь какой-то суп, а тут масло. Такого, видимо, нигде не было, чтобы его не ели. И поползли слухи от стола к столу: бастуют, одурачили хлопцев, обвесили. И правильно, что бастуют, нечего нас дурачить.

А без нашего комбата, что без соли, нигде не обойдётся. Других командиров батарей редко увидишь в столовой, разве только тогда, когда они дежурят по училищу. Так и то сходят на кухню вместе с майором медицинской службы, снимут с варева пробу, как это положено им по уставу, и только их и видели. А наш как же — отец родной, припрётся и мозолит глаза: проверит, как хлеб нарезан, заглянет в бачки, в которых разносят первое по столам, даже понюхает, чем оттуда пахнет, возьмёт на выбор ложку или алюминиевый половник, осмотрит со всех сторон. А если мы «порубаем», пройдёт ещё мимо столов: всё доедено или нет?

Все вольнонаёмные, работающие на кухне, не любят нашего комбата и боятся страшным образом. Я сам, когда отбывал здесь наряд, слышал, как они ворчали: Опять этот хмырь припёрся.

Да и нам не нравится обедать или ужинать под его присмотром: ни повернись лишний раз, ни засмейся, ведь он стоит где-нибудь сбоку и качается маятником, будто куски считает, сколько ты их понёс в рот, будто следит, хорошо ли ты разжевал, правильно ли вилку держишь, не нарушаешь как-нибудь за едой Устав внутренней службы. За это его всё училище называет вечный дежурный по кухне.

Нечего и говорить, что он тоже увидел нетронутое нами масло, и вот уже — тут как тут, словно из-под земли вырос. Постоял, молча покачался над столом, взял в руки тарелку, понюхал, обвёл недоумённым взглядом каждого из нас и раздражённо спросил:

— А это что за бунт на корабле? Сержант, доложить!

Санька подскочил, словно на пружине:

— Это мы для Пискли!

— Для кого? — не понял подполковник, и пошло, и поехало: — Что это ещё за прозвища? Здесь коровье стадо или босяцкая малина?

Кабы знал он, как мы его дразним, не то ещё запел бы. А Санька тем временем, поняв, что дал маху, быстренько поправился:

— Для воспитанника Лемешко в госпиталь, товарищ подполковник.