Лев Кузьмин - Ключик-замочек [Рассказы и маленькие повести]

Ружье у конвоира, должно быть, вылетело, потому что он тоже что-то заорал, а Пчелка, словно ее ошпарили кипятком, рванула и со всем нашим грузом-тарантасом понеслась прямо на тех, на двоих.

Не успели они ахнуть, Пчелка врезалась меж стоящих поперек моста лошадей, и одна из них, ушибленная в грудь торцом оглобли, скалясь и визжа, вздыбилась такою свечой, что я из-под низу, со дна тарантаса увидел вдруг все стесанные до блеска гвозди на ее подковах.

Она чуть было не рухнула обеими этими подковами к нам в тарантас, да тяжелый всадник и седло перевесили, и, заваливаясь на спину, она сама и ее седок начали медленно падать за неогражденный край моста в дымную от глубины и от утреннего холода речку.

А что было со вторым всадником, а тем более с тем, который прозевал нас, я видеть уже не мог.

Мост под нами пробренчал гулко и коротко. Пчелка понеслась теперь по свободной дороге так, что сквозь плетушку тарантаса засвистел воздух. А дедушка все не давал мне поднять головы. Он больно держал меня за плечо: он, должно быть, боялся, что вслед нам затрещат выстрелы, и вот все загораживал меня собой, все подняться мне не давал.

Но выстрелов не раздалось, вслед нам летели только угрозные крики, да и те скоро смолкли. Не было и погони.

И вот, слышу, Пчелка затопала реже, сильно отфыркиваясь, перешла на шаг, а дедушка перестал меня удерживать.

— Вставай… Все! Струсили они стрелять… Тут Тяпнево близко… А вон и сами тяпневские плотники легки на помине.

И смотрю, а из-за поворота, из-за просветлевших совсем елок выкатывается нам навстречу целая ватага мужиков с плотницкими ящиками, с длинными и гибкими на плечах пилами. Солнышко на стальных полотнах пил зеркально играет, так и отсвечивает. Мужики еще издали нам машут, кричат что-то веселое, потому что ничего еще, конечно, и не подозревают, Но когда с нами сошлись, да посмотрели на шумно дышащую Пчелку, да как глянули на серьезные наши лица, то сразу смолкли.

А дедушка снял картуз, отер расшибленным кулаком мокрый лоб, сказал:

— Ну, ребята, что сейчас было — пером не описать…

— Что такое? Что? — зашумели мужики, а дедушка тут им и объяснил:

— Вот, мол, что… Банда!

Лысый, широкогрудый, в тонкой розовой, несмотря на утренний холод расстегнутой чуть ли не до пояса рубахе и такой весь удивительно квадратный мужик, что я мигом признал в нем Колю Кряжа, сразу нахмурился, сразу потянул из ящика топор.

— Где они?

Другие мужики тоже полезли за топорами, а дедушка сказал:

— Ищи ветра в поле. Банда — она банда и есть. Раз не удалось, ждать ловцов на свою голову не будет. — Дедушка усмехнулся, добавил: — Только ведь они думают, что и мы по избам попрячемся. Дорогу строить забросим.

— А вот это им — шиш! — моментально ответил Коля Кряж, подхватил с дороги ящик с инструментами, махнул мужикам: — Айда на мост! Торчать тут нечего…

Он им махнул, дедушку же спросил осторожно:

— А ты куда сейчас, Андреич? С нами? Или пока что в Тяпнево на отдышку?

Но дедушка принялся разворачивать Пчелку, ответил:

— Отдышимся, когда наработаемся.

И все мужики до единого тут дедушке и мне заулыбались, все разом заговорили:

— Вот это так! Вот это по-нашему! С тобой мы, Андреич, этот мост начали, с тобой да с твоим Санькой сегодня и завершим.

А когда шумною опять ватагою мужики двинулись по дороге вниз, то все теперь старались шагать рядом с Пчелкой, все похлопывали ее, гладили по золотистым бокам, все Пчелку хвалили:

— Ну и лошадь тебе досталась, Андреич, — любому коню конь! Смотри, дала такой рывок, а — сухонькая. Другая бы в мыле вся была, а эта — нет! И толковая она у тебя, ну прямо как даже не всякий человек. Каким манером, ты сказываешь, в атаку-то ее бросил?

И дедушка, в который уж теперь раз, снова объяснял:

— А вспомнил, что она обстрелянная, боевая, и по-фронтовому, по-конармейски крикнул: «Даешь!»

И опять все на ходу улыбались, все покачивали одобрительно головами, и лишь Коля Кряж все молчал и молчал.

Он как положил Пчелке на густую гриву корявую свою ладонищу, так все, не отнимая руки, рядом с лошадью и вышагивал.

Он шел, помалкивал, о чем-то думал.

И вот наконец обдумал, видно, все до конца, поравнялся с тарантасом, хлопнул дедушку по колену, отчаянно и весело уставился ему в глаза:

— Ты Пчелку менять собираешься, так давай меняй на моего Вороного! Хочешь, сейчас в деревню сбегаю, Вороного приведу?

А дедушка тоже этак весело глянул на Колю и ответил совершенно для Коли, для меня и для всех неожиданно:

— Ты что, Коля-Николаша? Ты что, чудак? Да откуда до тебя такая несуразица докатилась? Да разве я Пчелку сменяю на кого? Ни в жизнь, ни за что, ни за какие коврижки!

Вот так вот Пчелка у нас и осталась и возила дедушку на работу еще немало лет. И никогда я больше не слышал, чтобы дедушка зашумел на нее или хотя бы слегка рассердился. А про тот случай он тоже почти не вспоминал. Лишь только один раз, когда к нам в деревню пришло сообщение, что банду выследили ребята — уездные комсомольцы и банде настал конец, он сказал:

— Так быть и должно. Наша власть молодая, да ничуть не пугливая.

тарая бревенчатая школа темнеет среди голубых мартовских снегов. На покатую, сугробную, всю в длинных сосульках кровлю падают легкие тени сосен. По вешней погоде снег с влажных веток обрушился, деревья стоят лохматые, а над ними — синь, солнышко и кучевые прохладные облака.

В этой деревенской школе интернат для детей-ленинградцев.

Ленинградцы ждут здесь конца войны вот уже второй год. К сельскому тихому житью, к глубоким снегам ребятишки давно привыкли, как давно и крепко привыкли друг к другу.

Здание школы небольшое, и жильцов тут немного. Все они — малыши в возрасте от пяти до девяти лет. И только двое — Елизаров и Кукин — чуть постарше. Единственная воспитательница и учительница ребят, маленькая решительная женщина в старомодном пенсне, Павла Юрьевна, занимается с Елизаровым и Кукиным отдельно, по программе третьего класса. Таким своим особым положением оба мальчика гордятся, держатся всегда вместе, даже кровати-раскладушки в спальне у них стоят рядом.

Но все же полного равенства в этой дружбе нет. Кукин находится у Елизарова в некотором подчинении. Правда, в подчинении добровольном. Он очень уважает Сашу Елизарова. Уважает за высокий не по годам рост, за умение произносить по утрам звонко и весело, на всю спальню, английское приветствие: «Гуд монинг!», за удивительную начитанность, за ловкость в драке, если таковая случится с деревенскими, ужасно напористыми в бою мальчишками, уважает за всегдашнюю справедливость, за нежадность и за многое, многое другое, даже за прическу «чубчик».