Нина Дашевская - Тимофей: блокнот. Ирка: скетчбук

Цвета неба и дыма кажутся неестественными – слишком яркими. Как в фотошопе.

Отвернёшься заварить чай – и всё заканчивается: небо голубеет, дым становится серым и тяжёлым. Обычным. И тогда окончательно наступает утро, и надо бежать.

Я люблю Ван Гога. Он сейчас безумно популярен, как голливудский актёр, и все знают: о, Ван Гог! И носят его картины на футболках. Сумки с Ван Гогом, зонтики.

Я бы никогда.

Я его люблю не как все. Я вижу: он понимал в цвете. И ничего не боялся.

А я боюсь. Я трусиха, и это никогда не изменится.

Поэтому я рисую ручкой, только чёрной гелевой ручкой – и никак иначе. В детстве я любила, конечно, краски и кисточки. Но это было вообще не рисование, а детский сад.

Всё-таки очень мешает, когда любимого художника любят все.

Пашка, например, раньше любил поэта Бродского. И у него на полке стоял портрет, с котиком. Бродский с котиком. Пашка не боялся, что его засмеют. Он никогда ничего не боится.

И вывешивал у себя на стене: «Не выходи из комнаты».

А теперь это, считай, попса. Все знают «Не выходи из комнаты…», будто других стихов больше нет. И фотографию Бродского с котиком все знают.

И Пашка его фотографию убрал. А может, не из-за того, что все. Может, просто разлюбил. Бывает.

Пашка ушёл – он учится в далёкой умной школе и убегает раньше. Я стою у окна и смотрю на небо.

– Ирка! Опять застыла, да что же это! Опоздаешь! – переживает мама.

– Я всё успеваю, – говорю я.

– А постель? А на столе завалы? Что за привычка просто так стоять, откуда ты время берёшь! Бутерброд сделала себе? Опять будешь голодная весь день!

Всё, всё – включается свет, да и небо уже не такое, обычный серый рассвет. Куда девается этот синий, интересно?

Как объяснить, что иногда есть вещи поважнее бутерброда.

– Ладно, – говорит папа, – на небо тоже смотреть иногда полезно. Всё лучше, чем в телефоне сидеть.

Папа у нас миротворец. Только думаешь – сейчас будет взрыв! – а тут он бомбу накрывает мокрой тряпочкой. Фитиль гаснет, и бомба не взрывается – или как там у бомб все устроено.

А так папа прав.

Когда у меня только появился телефон с интернетом – я не могла из него вылезти, всегда хотелось что-то ещё посмотреть. А теперь уже нет, прошло.

Тогда Пашка пришёл из школы, и я поставила для него греться картошку. И сидела там, на кухне – чтобы не забыть выключить. С телефоном, конечно.

…А потом прибежал Пашка с одним наушником в ухе и светлыми глазами, выключил газ и открыл форточку – всё уже было в дыму. Потом он аккуратно выбросил картошку с грибами в мусор. То есть бывшую картошку с бывшими грибами. Залил водой сковородку и поставил новую кастрюльку с водой – варить пельмени. Слова мне не сказал. Только посмотрел – у него от злости всегда глаза светлеют.

Мой брат очень любит картошку с грибами. И маме ничего не сказал, не сдал меня.

Пельмени, конечно, тоже вкусная вещь. Но в тот день я удалилась из «Вконтакте». Правда, через четыре дня опять вернулась – но уже не так. Потому что за эти дни я научилась смотреть на небо – в одно из таких утр я впервые увидела этот синий цвет.

Мы с Пашкой живём в одной комнате много лет. Комната большая, перегорожена стеллажом с книгами – и мне досталось окно. Потому что я рисую, и у меня очки. Мне вроде бы как больше свет нужен; а Пашки всё равно дома никогда нет. Но мне перед ним неудобно: из-за меня он без окна.

Мой брат живёт через книги от меня. Раньше он снимал со стеллажа несколько книг, и между нами получалось окошко. Давно это было. Я один раз попробовала опять: вытащила толстую энциклопедию и смотрю, как он там по-турецки на кровати сидит и щёлкает в своём планшете, пишет кому-то. Вдруг увидел меня и рассердился: «Не мешай!» Чем я только ему мешаю?

В книгах всё время что-то происходит. А у меня обычная, неинтересная жизнь. Нормальная школа. Я читаю, как иногда людям достаётся в школе, – у нас такого нет. Никого не травят, не бьют, не унижают… Ну, правда, никто и не спросит, как дела. Потому что все сами по себе, никто ни с кем особенно не дружит. Девчонки иногда ходят по двое, по трое; но так. Это не дружба. А мальчишки все по одному. Разве что Диксон всё время с Тарасовым, прилепился, как банный лист.

Зато нет вот этих ужасов, про которые я иногда читаю. Например, у нас в классе есть маленький Миша, у него уши как у Чебурашки, и очки детские, с загибающимися дужками. Миша этот отличник, математик – везде со своими умными книжками ходит. В другой школе, наверное, ему не было бы житья. А у нас и дела никому нет – ну, очкарик, ну, маленький, ну, читает. И пусть себе читает. Ему даже прозвища не придумали – Миша и Миша.

Прозвище есть только у Диксона, да и то это не совсем прозвище.

А учителя у нас хорошие, особенно по математике и истории. Мне нравится, как они говорят, интересно. Хотя по истории у меня всегда четвёрка, я никогда даты не помню. Ну и что: всё равно у нас хороший учитель, и никогда он мне не скажет, что я тупая. В общем, таких ужасов, про которые я читаю, у нас нет. Всё нормально.

И семья у меня нормальная.

Вот, скажем, другие жалуются: родители их не понимают. Воспитывают, например: нечего рисовать, займись делом, двойку исправь, потом рисуй, всё равно только бумагу переводишь. А мой папа – наоборот: всё время говорит, чтобы я рисовала красками. Что у меня чувство цвета, что нечего всё за Пашкой повторять: он рисует только ручкой, и я тоже. Что раньше у меня были настоящие рисунки – когда я была маленькая и ничего не боялась. А теперь – так, как у всех.

А потом бац – у меня на столе появился уголь. Настоящий уголь, как у художников. А потом ещё папа мне купил тушь. И кисточки.

Тушью я так и не научилась, но мне нравится, что она у меня есть. А углём иногда пробую. Правда, получается очень плохо.

И на Новый год мне папа подарил перьевую ручку. Вот кто бы ещё догадался!

Как можно жаловаться на родителей, если папа говорит: рисуй красками. А потом покупает тебе перьевую ручку!

Перьевой выходит гораздо лучше, чем гелевой. Кстати, у Пашки не получается – он просил у меня, потом всё изорвал и бросил. Потому что он псих! Хоть что-то я могу лучше него.

Зато у него есть в башке, что рисовать. И что писать. А у меня ничего нет.

Я вот читала про Ван Гога. Какая у него жизнь была. И у других тоже – всем было трудно, тяжело, просто ужас, а не жизнь!

А у меня всё хорошо. Ну, нормально. Обычно.

«Чего тебе, – говорит Пашка, – нужно, чтобы война была? Или хотя бы землетрясение? Может, тебе заболеть и ослепнуть, например? Да? Хочешь – палец себе отрежь, кровищи будет!»

То есть это не настоящий Пашка говорит, а воображаемый. Я так иногда с ним разговариваю.

Нет, конечно – ничего такого я не хочу.