Михаил Демиденко - Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

— Чего тянут?

У меня от волнения холодеют ноги. Дядя Ваня как в воду глядел. За одну до года, за другую до трёх.

— Сократить срок наполовину, — читает судья.

— Вот это здорово! — растерянно улыбается Руслан. — Мне три месяца, а тебе полтора года.

Я не могу вымолвить слова. Чего-то не поняли… Не может быть!

Во дворе напротив окна стоит крытая машина.

Пересылка. Дощатые стены бараков, нары, окна с продольными железными прутьями. И люди… Пёстрые. С разными судьбами, разными сроками.

Сейчас все злые — два часа не приносят баланды.

— Жалобу писать буду! — барабанит в дверь вор, по прозвищу «Козёл». — Закон нарушаете!

Козёл истеричен. Он может заплакать, разорвать на себе рубашку, до крови исцарапать грудь ногтями. Когда приводят новенького, Козёл бросает перед ним полотенце на пол, ждёт — поднимет или переступит.

Мы лютой ненавистью ненавидим друг друга. При первой же стычке я стукнул его поленом, и, если бы не одноглазый дядя Вася, быть бы мне ошпаренным кипятком в бане.

Дядя Вася — старший по камере. Никто не знает, по какой он статье. Он целыми днями лежит на нарах, ворочается, вздыхает. Он был на фронте. И поэтому, наверное, меня потянуло к нему. Я пересказываю ему все книжки, которые успел прочесть, рассказываю про Анечку, про отца.

— Мачеха у тебя человек! — тянет дядя Вася: это у него наивысшая похвала.

Авторитет дяди Васи незыблем. Он суров и справедлив, лично делит посылки и табак.

Козёл ложится на нары, прикрывает носовым платком лицо. По неписаным правилам в такие моменты его нельзя беспокоить: Козёл тоскует по свободе. А зачем ему свобода? На свободе он зол и мерзок, как Шишимора.

поёт с надрывом Козёл, упиваясь своей «трагической» судьбой.

«Врёшь! — думаю я. — Я не сойду! Ты — может быть, а я — нет! Ничего! Жизнь только начинается. Плохо, что с Русланом разъединили. Ничего! Ещё столько радости впереди! Вон из окна виден лес, поля… Меня научили думать, что они принадлежат мне, что я хозяин этих лесов, полей. И действительно, я хозяин этой земли. Я хозяин!»

— Перестань, зануда! — спокойно говорит дядя Вася, приподнимаясь на локтях.

Козёл замолкает, направляется к двери и стучит ногами.

— Баланду давай!

За дверью гремит засов.

Козёл отскакивает к окну. В этом он весь — нашкодил и спрятался.

— Братцы!

В камеру вбегает конвойный Гном. Здесь у всех клички.

— Братцы!

— Чего?

— Нашёл братишек!

— Братцы!

И все мы чувствуем, что в мире произошло что-то необыкновенное, вчера ещё несбыточное, С нар спускается дядя Вася. Гнома окружают тесным кольцом. Мы тяжело дышим. Пахнет потом.

— Братцы! — плачет Гном. — Подписали… В Берлине подписали… — Он целует всех подряд, пожимает руки, обнимает.

— Ура! — кричит кто-то.

— Ура! — несётся по «пересылке» от камеры к камере.

И люди бросаются к дверям, стучат, орут:

— Победа! Победа!

Мы выбегаем в коридор. Гном долго возится с ключами. Ключи забирает дядя Вася. Открывается одна дверь, вторая, третья. Радость, беспредельная радость выбрасывает нас во двор. Кто-то начинает петь, кто-то прыгает, плачет, танцует. Мы жмём друг другу руки, целуемся. Кто-то бежит к вышкам, зовут охранников вниз. Откуда-то появляется балалайка. Старик с длинной белой бородой бренчит на ней трепака.

— Даёшь, чтоб подмётки летели!

— А ну, сойди с полосы! — требует сержант. — Сойди! Стрелять буду!

— Иди ты к чёрту! — орут несколько глоток.

— Куда прёшь!

— Да не убежим! Тьфу на твою полосу!

— Эх, сейчас дома!..

— Гуляют! Бабы небось ревут…

И вдруг двор замолкает. Вытянутые лица, застывшие движения. Охранники застенчиво поднимают карабины — во дворе появляется начальник «пересылки».

Старший лейтенант стоит, широко расставив ноги. Ветер треплет галифе. Текут длинные минуты ожидания.

Мы вспоминаем, где мы, почему, кто мы… Нет радости для нас, нет победы!

— Товарищи! — говорит лейтенант. — Поздравляю, Берлин взят! Германия капитулировала!

— Гитлер где?

— Застрелился! Вот так вот.

— Жалко! — вздыхает дядя Вася. — Казнить надо бы злодея.

— Ура! — неуверенно кричит Козёл. На него шикают.

— Вот так вот, — говорит старший лейтенант и смотрит себе под ноги, потом бьёт фуражкой о землю. — Ну, чего же вы! Ура, что ли?

От крика дрожат крыши. Мы уже не видим вышек, проволоки, мы видим далеко-далеко: родные дома, близких, живых. Одних живых. И всех свободными.

— А теперь, — поднимает руку офицер. — Тихо! Электрики есть? Радио надо устроить, Москву будем слушать… Вот так вот. Товарищи, одна просьба. На полосу не заходить. Сами понимаете.

— Не беспокойтесь! — отзываются голоса. — Где репродуктор?

— Амнистия будет?

— Как же без этого.

— Портреты надо вывесить.

— Концерт самодеятельности…

— Дед, где твоя балалайка?

приплясывает дед с балалайкой.

Мы видели, как в городе взлетали ракеты. Гремел оркестрами репродуктор. Все ждали больших перемен.

В этот день могла разбежаться вся «пересылка»…

Таких станций от Новосибирска до Владивостока сотни. Один зал, буфет, громко именуемый рестораном, и пивной ларёк. Я стою на узком перроне. В руках свёрток, за душой сто рублей (выходное пособие) и с печатью справка: «Зорин Григорий по амнистии освобождён досрочно из места заключения». Документ на вес золота.

Ещё бы железнодорожный билет…

Собственно, если подумать, куда мне ехать? Страна без конца и края, а ехать как будто и некуда. Но ведь где-то я просто необходим, где-нибудь ждут меня, все глаза проглядели. Не могу я жить, если я никому не нужен. Строить дом, как отец, обманывать медицинские комиссии и свою совесть, набивать живот хлебом, натравливать на соседей собак?.. Или выколоть на плече «Не забуду мать родную» и воровать последние тряпки у тех же измученных матерей, потом опять бараки, день за два и «свобода» до нового срока? Нет!

Отец для меня умер. Он вообще-то жив, но я не грущу о нём. Нужно начинать самостоятельную жизнь.

Мимо с грохотом проносятся воинские эшелоны. С интервалом в пять минут. На железнодорожных платформах накрытые брезентом орудия, в теплушках солдаты. Мне на запад, им на восток, на самураев. Пора кончать. Это знают все. Вспоминаются КВЖД, Хасан, Халхин-Гол…

Солдаты окрылены победой. На гимнастерках россыпи медалей и орденов, загорелые лица, почти из каждой теплушки доносятся звуки аккордеона.