Сергей Никитин - Приключения елочных игрушек

Потом ее посадили на Лошадь и повезли домой. А Паяц, распевая веселые стихи, шел всю дорогу пешком и совсем не жаловался на свои тряпичные ноги.

Небесные звезды и месяц умылись набежавшим облачком и опять засияли над всей землей.

В городе некий Иван Иванович, выбираясь из сугроба, очень дивился тому, что некоторое время на небе было два месяца, а потом опять стал один.

Дома игрушки устроили над котом Морданом суд.

— Пусть он умрет позорной смертью! — кричали они. — Утопим его в помойном ведре.

Но Алеше стало жаль его; ведь они так долго прожили вместе.

— Нет, — сказал он. — Не надо топить его в помойном ведре. Давайте простим его. Я помню, он когда-то был очень добрым и ласковым котом, а злым стал, должно быть, от безделья. Пусть он займется полезным делом, поймает, например, сто мышей, и тогда, конечно, исправится. Согласны?

Все закричали:

— Согласны! Согласны!

А Мордан заплакал от раскаяния и пошел в чулан выслеживать и ловить сто мышей. И все видели, что, проходя через кухню, он совсем ничего не стянул.

В это время старые стенные часы простуженно захрипели, готовясь пробить полночь. Паяц залез на стул и продекламировал:

Игрушечные слоны, медведи, мартышки, белки, жирафы и зайцы заплясали вокруг спасенной Снегурочки.

— Тише! — крикнул вдруг старый мудрый Дед Мороз. — Алеша уснул.

И тогда все заняли свои места на елке и тоже заснули, как будто и не случилось ничего необыкновенного.

Некто Иван Иванович… Впрочем, уснул и он. И только Дед Мороз не стал спать.

Он взял свою суковатую палку и ушел за подарком для Алеши, потому что кто же принесет детям подарки, если все Деды Морозы будут спать в новогоднюю ночь. Но прежде чем уйти, он снял свою ледяную рукавицу и спрятал в нее спящую Снегурочку, чтобы она не растаяла…

Может быть, не все этому поверят, но было именно так, а не иначе.

На маленьком речном катерке, носившем мятежное морское имя «Прибой», плыли на практику студенты-географы. Они наносили на карту путь реки и ее притоков, пойменные озера, луга, лесные массивы, возвышенности и болота, поречные города и деревни. Спали практиканты в кубрике, а еду и чай готовили на кострах.

Мы с Алешей попросили капитана «Прибоя» взять нас с собой, и капитан, мой хороший товарищ, разделил с нами рулевую рубку.

Когда не было впереди мелей и крутых поворотов, капитан доверял Алеше штурвал. Не каждому мальчику выпадает в жизни такое счастье — вести настоящий корабль, подавая вниз мотористу краткие команды: «Полный вперед! Самый полный!» Кроме того, в таких случаях капитан давал Алеше еще и свою фуражку с «крабом», которая съезжала ему на уши, а на шею вешал тяжелый бинокль, приближающий далекие предметы в пятнадцать раз.

Как-то около полудня из трюма вылез голый по пояс, блестящий от пота и масла моторист и сказал, что надо пристать к берегу, потому что «мотор гонит масло».

А может быть, мотор вел себя вполне исправно, а просто недалеко, за высоким лесистым берегом была деревня, где у моториста жила семья.

— Пусть мотор пока остынет, — сказал моторист.

Он помылся, надел чистую рубашку и поднялся по тропинке в лес, а студенты тем временем повесили над костром три ведра — одно для супа, другое для каши, третье для чая, — потому что все равно приближался час обеда.

Знойный июльский полдень не в тягость всему живому у реки. Горячий над берегами и прохладный над водой воздух постоянно в движении, и этот полуденный ветер вольно гуляет над широкими плесами, разводя плескучую волну. Она с тихим хлюпаньем бьет в берега, зеркально сверкает на солнце, и тогда говорят: «Река играет…»

Наш катерок привалился бортом к самому берегу, закрепленный чалкой за корень огромной ивы. От ее горячей коры шел горьковатый запах — запах жаркого лета. Чуть ниже по течению в серебристо-синюю воду вдавался желтый клин песчаной косы. Пестрые коровы стояли по брюхо в воде и уже не пили, а только наслаждались прохладой воды и ветра, сносившего жгучих слепней. К нам подошел пастух в кепке, простреленной дробью, без козырька, и спросил, не везем ли мы на катере соль.

Студенты предложили ему отсыпать из пачки, сколько нужно.

— Нет, — сказал пастух, — мне нужно пуд, или лучше два.

— Зачем же вам столько?

— У нас в деревне пруд ушел, — сказал пастух, — так карася в грязи осталось удивительное количество. Все дно так и шевелится. Теперь будем бочками солить.

Студенты всполошились. Всем захотелось ухи из карасей.

— Далеко деревня? — спросили они.

— Да нет, сразу вот тут, за изволоком.

Четверо взяли корзинки и побежали вверх к лесу.

— Пущай промнутся. Молодые, здоровые, — посмеиваясь, сказал пастух, когда студенты скрылись в лесу.

— Так нет, что ли, карасей-то? — спросил я.

— Какой карась, — спокойно ответил пастух. — У нас в деревне не то, что пруда, колодца нету. Мы водой по трубе из скважины пользуемся.

— Злой ты, старик, вредный, — попенял я ему.

— Я не вредный, — так же спокойно возразил пастух. — Я шутить люблю. Сколько этого народа кажное лето на моего карася поддается, так просто, я тебе скажу, удивительное количество. А хочешь, парнишечка, я тебе сейчас живого лисенка представлю? — обратился он вдруг к Алеше.

— Опять, наверно, шутите? — надулся на него Алеша.

— Нет, не шучу. Вон, гляди-ка.

Он взял Алешу за плечо и показал на высокий берег. Там деревенская дворняжка — невообразимая помесь пойнтеров, сеттеров, пинчеров, гончих — заходилась в неистовом лае, то ложась на живот, то вскакивая, то скребя задними ногами землю.

— Вишь, загнала в камни лисенка и лютует, не отходит.

— А где же лиса? — спросил Алеша.

— Лиса, надо быть, затаилась. Покуда здесь собака да люди, нипочем не объявится.

— Где лисенок? Где лисенок? Ребята, собака лисенка нашла! — загалдели студенты, услышав наш разговор.

Они гурьбой побежали наверх, спотыкаясь о круглые камни, падая и карабкаясь дальше на четвереньках. Собака залилась еще неистовей.

Вскоре лисенок, завернутый в куртку, был принесен вниз, на палубу катерка. Он не делал попыток к бегству, прижался возле рубки к полу и, попрядывая ушками, глядел в одну точку блестящими влажными глазами. Лопатки остро торчали у него на спине. Студенты дали ему говяжьей тушенки, но он ее есть не стал.

— Не желает городской пищи, — насмешливо сказал пастух. — Ему, шельмецу, подай мышку, или птенца живого.