Владимир Корнев - Письмо на желтую подводную лодку [Детские истории о Тиллиме Папалексиеве]

Евгений Александрович внимательно оглядел учеников:

— Кто испортил работу Штукарь?

Все как воды в рот набрали.

Не понимая, что происходит, Оля сквозь набегавшие слезы наблюдала за этой войной цветов, и на память ей пришли любимые «Битлз»: в мультике «Yellow Submarine», который она однажды смотрела дома у Матусевича на диковинном японском видеомагнитофоне, зловредные силы мрака пытались лишить цвета и света яркий, жизнерадостный мир волшебной страны. На экране эту трагедию предотвратила рисованная ливерпульская четверка, а теперь, в реальной жизни, девочка не знала, как справиться с подобным даже на листе бумаги. Была бы рядом битловская музыка, но Шурик, к сожалению, после покушения на его шляпу не брал с собой на пленэр бесценный «Панасоник». Преподаватель подошел ближе и, успокаивающе положив руки девочке на плечи, нагнулся над планшетом:

— Ну не стоит расстраиваться, не стоит… Та-ак… Говоришь, не твои краски? Хм… Давай-ка посмотрим, что тут можно исправить. — Евгений Александрович, медленно переводя взгляд с одного подозреваемого на другого, строго произнес: — Похоже, кто-то хорошо усвоил и взял на вооружение теорию о несовместимых цветах, но находчивость похвальна, если не обращать ее во зло. Кто-то из вас счел возможным испортить чужую работу. Я надеюсь, всем понятно, что данный поступок порядочным никак не назовешь. Я крайне огорчен таким поведением — не ожидал подобного от моих учеников. Мне стыдно за вас!

Реакцией на слова Евгения Александровича была гробовая тишина. Он демонстративно повернулся к ученикам спиной и несколько минут разглядывал видневшееся внизу лазурное в этот час море, все-таки надеясь, что у неизвестного «экспериментатора» за это время проснется совесть и он признает свою вину перед всеми. Когда учитель снова обратился лицом к ребятам, все по-прежнему уныло молчали, и только одна Оля Штукарь виновато-робко попросила:

— Евгений Александрович, простите нас… Пожалуйста! Простите, что так вышло, — все ведь из-за меня… Пусть я буду виноватой!

Преподаватель еще раз оглядел восьмиклассников пристальным взглядом:

— Вам не за что просить прощения. Тем более тебе, Оля, незачем доставлять удовольствие тому, кто действительно виноват. Ведь он будет злорадствовать, если другие примут на себя его вину, но я ждал именно его извинений перед всеми, и печально, что этого не произошло… Только пускай трус хорошенько запомнит: все тайное когда-нибудь обязательно становится явным. — Евгений Александрович еще немного помолчал. — Ну а теперь мы опять вернемся к занятиям. Условия нашего конкурса-соревнования прежние.

Юные дарования вновь принялись рисовать. В конце очередного сеанса работы были выставлены в ряд — на обозрение всей «сборной» восьмых классов. Общим голосованием решили, что лучше всех с первоначальным этапом справился Олег Пономарев. Евгений Александрович заметил:

— Ну что ж, за сегодняшний день ставлю тебе пять. Завтра мы переходим к следующему рабочему этапу — будем прописывать передние планы лессировкой. Жаль только, что у Штукарь такая неприятность. Ты уж, Олег, завтра возьми над ней шефство: смотри, свою работу не испорти, и ей помоги выправить положение.

Олиному отчаянию, казалось, не было предела, но Евгений Александрович, сочувственно качая головой, успокоил девочку:

— Ничего страшного. Придется завтра начать сначала: терпенье и труд все перетрут.

Подобное назидание только сильнее подхлестнуло девочку: «Завтра! Все уже будут работать красками, а я опять начну заново рисовать?»

Когда другие отправились на ужин, Оля в который уже раз за день вытерла слезы, закрепила на планшете чистый лист и принялась рисовать все по новой. По привычке призвав на помощь битлов, мурлыкала на память бесшабашный припев песенки «А Hard Days Night» [7] «Вечер трудного дня» ( англ. ). и рисовала. Но творческое упорство порой переходит в упрямство и тогда может сослужить плохую службу: в сумерках на рисунке вместо деревьев в перспективе и кизилового куста на переднем плане появилось что-то странное, не поддающееся описанию. Словом, на самом деле наступил вечер трудного дня — вот когда у юной художницы Оли Штукарь по-настоящему опустились руки. Слез у нее уже не было: девочка просто сидела на нагретом за день камне, подперев руками подбородок и в отчаянии уставившись на свой этюдник, с которого за ней, в свою очередь, наблюдало вышедшее из-под ее же карандаша косматое нечто. Непривычные, дурманяще-удушливые запахи Юга во влажном вечернем воздухе усилились, монотонный хор цикад раздражал слух. В такой обстановке Оле одновременно стало холодно, одиноко и попросту страшно. Она спешно засобиралась, когда послышавшийся вдруг над самым ухом голос Матусевича заставил ее вздрогнуть.

— Не стоит тревожиться, — вкрадчиво прошелестел Саша, незаметно возникший у нее за левым плечом. — Все равно сейчас, в этой темнотище, ничего уже не исправишь, не нарисуешь. Лучше мы в «Псырцхе» весь твой вчерашний рисунок в два счета на другой лист переведем — есть старый дедовский способ…

Тиллим Папалексиев ничего этого не видел и не слышал. Устроившись на своей укромной полянке, он с утра продолжал доводить до ума суковатого Лаокоона. Оценивший вчера творческое воображение ученика Евгений Александрович оставил ему индивидуальное задание — непременно добиться в оригинальной работе как можно большей степени выразительности и художественной убедительности. Четырнадцатилетний мальчик был окрылен таким доверием и оценкой настоящего, взрослого художника, поэтому старательно, неторопливо выписывал засохшее дерево — его обнаженные, причудливо раскинутые ветви-руки, живописно расщепленный, изогнувшийся, точно в мучительном порыве, ствол-туловище. Постепенно увлекательная работа, сопровождаемая возвышенной музыкой в наушниках (сначала любимым классиком Вивальди, потом любимой битловской классикой «Love of Songs»), привела Тиллима в ни с чем не сравнимое умиротворенное состояние романтического вдохновения.

Оторвав глаза от работы, чтобы схватить сложный изгиб мощного сука, Тиллим неожиданно увидел Тамару Вахтанговну — директора турбазы-пансионата, да так и застыл, моргая ресницами, с кистью в одной руке и большой серо-синей старательной резинкой в другой. Пышная прическа степенной директрисы была испорчена, схваченные лаком волосы взлохмачены, руки пугали кровавыми ссадинами и царапинами, а еще недавно безупречно отглаженная белоснежная юбка была перепачкана зеленью и не просто смята, а варварски разодрана снизу доверху! Бедная женщина словно забыла про собственную полноту и, опрометью выскочив из садовой заросли, в невероятном прыжке перемахнула через полянку, не переводя духа попыталась с разбегу взобраться на высокий кипарис, но, съехав по стройному стволу своим внушительным животом, тут же устремилась в самую гущу колючих кустов дикой розы, где мгновенно пропала.