Всеволод Привальский - Повесть о бедном солдате

«Отзыв благодарности господину Ленину», — так начиналось это письмо [1] Все письма солдат к Ленину — подлинные. . «Мы выводим из Ваших слов, сказанных в Вашей речи, видно, только Вы один имеете сочувствие к настоящей свободе и сочувствие об измученных солдатах. Господин Ленин, Ваши слова произнесенной Вашей речи вполне соответствуют правильности. Но хотя против Вас много говорят, но кто их слушает?» Далее следовал с десяток старательно выведенных подписей и среди них два креста, поставленных неграмотными.

«Видно, только Вы один имеете сочувствие об измученных солдатах», — повторил про себя Серников, и вдруг с такой силой почувствовал себя тем самым измученным солдатом, что ему впервые за много лет захотелось заплакать. Такой горечи, такой растерянности не испытывал он никогда, даже в ту пору, когда похоронил жену. С трудом проглотив ставший в горле ком, низко опустив голову, чтобы не встретиться взглядом с женщиной, он развернул следующее письмо.

«Товарищу-гражданину господину Ленину», — так начиналось это письмо, тоже написанное карандашом и, видно, захватанное грязными руками окопников. «Товарищ Ленин! Как и многие солдаты действующей армии, я постоянно слышу разговоры о Вас и Ваших действиях, как борца за свободу и истинного друга пролетариата. Но в то же время солдат хотят уверить в том, что Вы — враг пролетариата, и подсовывают нам газеты, страницы которых пестрят нападками против Вас. И постоянно жужжат нам в уши, что Вы — враг народа и России и т. д. Но солдаты этому всему не верят и сочувствуют Вам. И вот солдаты для того, чтобы выяснить недоразумение, попросили меня написать Вам письмо с просьбой сообщить им Ваше мнение об аграрном вопросе и о положении дел на фронте, иными слова, как Вы думаете, что лучше: идти в наступление или ждать мира. Товарищ Ленин, от имени товарищей прошу Вас исполните мою просьбу».

В это письмо была вложена еще как бы записочка: «Честное мое слово и вторгнувшихся в мое положение товарищей моих, подписуемся на том положении, что оружия мы не бросим, хотя и домой пойдем и еще сильнее вооружимся. С подлинным верно расписуюсь 3-й роты 192 пехотного полка Стебликов Иван».

«Ах ты, боже мой! Да что ж это такое?» — хотелось закричать Серникову. Он сидел, все так же низко склонив голову, боясь поднять глаза. Он еще не понимал, что с ним произошло, чувствовал только, что где-то здесь, рядом, та самая правда, которую он искал, ответ на все мучительные вопросы, которые не давали ему покоя все последнее время. Вдруг ему подумалось, что о том же самом, то есть, где правда, в чем правда, спрашивают в письмах окопники, такие же солдаты, как он. На мгновение ему стало легче от того, что не он один мучается теми же вопросами. Стало быть, многие ищут ее, эту самую правду… И у кого? У того самого большевика Ленина, которого он, Серников, стережет здесь, как немецкого шпиона. Стой, как это писали солдаты? «Постоянно жужжат нам в уши, что Вы — враг народа и России. Но солдаты этому всему не верят и сочувствуют Вам». Ах, черт возьми, солдаты не верят, а он, солдат Серников, поверил.

…Всю жизнь его обманывали, всю жизнь… Почему-то ему вспомнилась несчастная Лукерья, тоже обманутая и кончившая свою жизнь в проруби. Эх, попадись ему сейчас этот господин управляющий, вот в кого, не задумываясь, всадил бы он штык. И тут мгновенным стыдом обожгло его воспоминание: он всаживает штык в корзинку, где, как ему показалось, спрятался Ленин. Найти бы в самом деле этого Ленина, рассказать ему о себе да расспросить обо всем. Нет, где уж, видно прячут его надежно, раз само Временное правительство со всеми войсками не могут его разыскать. Спросить разве эту его сестру? А что она ответит? Особенно ему, который со штыком искал здесь ее брата?..

Мария Ильинична видела, что с солдатом творится что-то непонятное. На острых его скулах проступили красные пятна, жиденькие брови свелись в одну ниточку, отражая работу мысли, одну минуту ей казалось, что глаза его наполнились слезами. «Обманутый, — подумала она. — Один из миллионов обманутых». Она вовсе не чувствовала к нему неприязни, хотя именно он проявлял такое усердие в обыске. Напротив, этот солдатик (о таких именно и говорят «солдатик», а не солдат) вызывал даже чувство жалости. И, повинуясь этому чувству, она тронула его за рукав и сказала:

— Хотите, можете взять эти письма, товарищам почитаете.

Серников поднял глаза, все еще полные муки, и тихо ответил:

— Спасибо вам.

И тут же принялся суетливо прятать письма за пазуху. Застегнув шинель, он встал и неожиданно для самого себя объявил:

— Так мы, стало быть, пойдем.

Он сам не понимал, как пришло к нему такое решение, как осмелился он самовольно покинуть пост, только чувствовал, что оставаться здесь, чтобы подстеречь Ленина, он не может. Впервые в жизни не испытывал он никакого страха перед начальством, и если бы кто-нибудь опросил его сейчас, что с ним случилось, он ответил бы: «Так что взбунтовался».

Прихватив винтовку, он вышел в прихожую и решительно объявил Федоту:

— Пошли!

— Ты что, сдурел, Недомерок?

— Я тебе не Недомерок, а начальник караула. Приказываю: пост снимаю, пошли отсюдова.

Федот от удивления открыл щербатый рот, но, пожав плечами, — ему на все было наплевать, — отправился за Серниковым, который уже спускался с лестницы.

— О-ох, поспать бы сейчас, — проговорил Федот уже на улице. — Слышь, а ведь влетит тебе за это самое, за самовольство-то. Хотя нынче слобо-ода. — Он широко зевнул.

В казарме Серников сам разыскал фельдфебеля и доложил:

— По приказу господина юнкера оставлен был в квартире пост. Я — за начальника. Пост этот я снял, потому как товарищ Ленин никакой не шпион германский.

От такой неслыханной наглости фельдфебель не то чтобы побагровел, а стал даже синим.

— Что?! — заорал он, выпучив глаза. — Самовольно снял пост? Да тебя ж за это под суд! Под расстрел! Бунт?! Погоди-ка, сперва я с тобой сам разделаюсь! — Он поднес к носу Серникова свой кулачище, которым не раз дробил солдатские зубы.

Но Серников, всегда робевший и осмеливавшийся произносить только такие уставные слова, как «Рад стараться», «Никак нет» или «Так точно», на этот раз ничуть не оробел. Отступив на шаг, он быстро передернул затвор винтовки, с которой так и не расстался, и коротко, даже как-то сквозь зубы, произнес:

— Застрелю!

С минуту ошеломленный фельдфебель стоял как истукан, выпучив глаза, потом круто повернулся и зашагал. «Ротному пошел докладать», — равнодушно подумал Серников и отправился в казарму. «Ежели придут арестовывать, стрелять буду, а не дамся», — решил он.

Но ни ротный, ни фельдфебель в казарме так и не появились, и это показалось Серникову признаком одновременно и отрадным и зловещим. Отрадным потому, что сейчас, значит, оставят его в покое и он сможет еще раз хорошенечко подумать обо всем, что с ним случилось, а зловещим потому, что если господин ротный сразу не призвал бунтовщика к ответу, значит, вместе с фельдфебелем задумал какое-нибудь особое наказание.