Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

Франта посмотрел в тот конец ряда, откуда — казалось, больше часа назад — донеслось хихиканье.

— Нацисты хотят, чтобы мы сами издевались друг над другом. Обзывали друг друга грязнулями, лентяями, слабаками, придурками. Или еще похуже. Они бы дорого дали за то, чтобы услышать, как один из вас называет другого «грязным жидом». Чтобы мы не поддерживали друг друга, не любили братски — а вы здесь все братья, — чтобы мы издевались друг над другом. Тогда мы бы возненавидели самих себя, и это сделало бы нас слабыми. А чем мы слабее, тем легче им обтяпывать свои дела. Чем мы слабее, тем труднее будет бороться с тифом, когда он к нам придет.

Франта уставился в пол, брови его сошлись на переносице, словно он пытался что-то припомнить. Потом он откашлялся, потер руки и глубоко вздохнул. Многие мальчики так и стояли, все еще держа ладони наготове для осмотра.

— Нацисты не считают нас за людей. Ставят нас ниже человека. Приравнивают к животным. Иначе стали бы они сгонять нас вот так в стойло, как скот? Но они ошибаются! — Франта скрестил руки на груди, и последнее его слово эхом отразилось от стен. — Мы не позволим лишить нас нашей человеческой природы. Этого они не добьются ни оскорблениями, ни указами, ни лагерями. Наш долг здесь — выжить. И выжить, оставаясь людьми. Не животными. Это наш долг перед собой и перед нашими родителями. Подготовиться к жизни, которая наступит, когда все это кончится — потому что это кончится. Должно кончиться. Когда Миша, — он указал на меня, — вернется в Прагу, а Павел в Остраву, а я в Брно, мы все должны вернуться как люди. Как человеческие существа, не утратившие способность уважать и любить.

Он улыбнулся и пошел вдоль ряда, сцепив руки за спиной, немножко покачиваясь.

— Так что Миша вовсе не придурок. Этот молодой человек старается делать здесь все, что в его силах. После завтрака вы, Гануш и Курт, — он указал на двоих мальчиков в конце ряда, — раз уж вы такие смешливые, покажете Мише, что нешарим — лучшие во всем, даже в мытье унитазов. А теперь все марш на завтрак.

— Жаль, что работа в поле кончилась, — сказала мама, — но я надеюсь, весной ты туда вернешься. Если мы всё еще будем здесь. А как у тебя в школе дела? Расскажи, пожалуйста.

Я сижу напротив Мариэтты за длинным узким столом в их комнате в Дрезденском корпусе. Это не совсем «их» комната: тут тоже трехъярусные нары до потолка. Наверное, тут даже больше людей живет, чем в комнате номер 7. Сейчас здесь только половина обитательниц, и то они повсюду: читают, дремлют, шьют, что-то чистят, болтают. Так обычно происходит по вечерам, когда я заглядываю в гости. Оказалось, что мы в принципе можем ходить куда угодно и когда угодно — то есть в пределах Терезина. И если Франта не запретит. И конечно, обязательно вернуться до комендантского часа, после него все должны находиться в своих корпусах.

— Это не школа, — ответил я, заглатывая последний кусочек дивного маленького пирожного, которое маме как-то удалось раздобыть. Я бы таких сто штук запросто съел, хотя сегодня на обед наконец-то дали немного салями. — Это называется Программа. Школы запрещены. Поэтому иногда я дежурю снаружи. Помнишь, ты видела? На случай, если в корпус заглянет эсэсовец.

— Не станет никто заглядывать, — перебила меня Мариэтта. — Нацистам плевать, чем мы заняты, лишь бы им хлопот не доставляли. Я ни одного из этих гадов не замечала с тех самых пор, как мы сюда приехали.

За спиной у нас мама что-то поправляет в постели, мне от стола не видно.

— Ладно, так что ты сегодня учил по Программе? — спрашивает она.

Мариэтта выкладывает валета треф, но я забыл, что это значит. Она хочет научить меня какой-то новой игре, которую она тут освоила, и чтобы я показал ее мальчикам.

— Сегодня, — попытался припомнить я, — профессор Кон…

— Профессор? — переспросила мама.

— Ага. Он был профессором — кажется, в Праге. Сегодня он занимался с нами математикой.

— Фу, математика! — скривилась Мариэтта. — Хорошо, что я весь день в прачечной.

— Это не так уж страшно, — сказал я. — Писать не на чем, поэтому он разучивал с нами песенку, там перечислен порядок математических действий.

— Споешь? — предложила мне мама.

— Да ну.

Я выложил десятку бубен, Марианна подсунула мою карту под две свои, которые уже лежали на столе. Кончики пальцев у нее бледные и сморщенные. Раньше они такими не были. Наверное, это от стирки.

— А потом профессор Цвикер….

— Еще один профессор, — тихо отметила мама.

— Он прочел нам лекцию по чешской истории.

— Интересно было? — спросила мама.

— Нормально.

— О чем он рассказывал?

Я прикинулся, будто роюсь в памяти, но на самом деле я думал не о лекции, а о том, что произошло после нее. Профессор Цвикер сказал, что в четверг будет экзамен, и с тем ушел. Франта тоже ушел, сказал, ему надо обсудить с другим мадрихом, Якобом, расписание тренировок. После профессора Цвикера должна была прийти доктор Елинкова учить нас английскому, но она запаздывала. Мы сидели и ждали, и вдруг я услышал два странных звука, один за другим, в дальнем конце комнаты: сначала как будто что-то сдулось, а потом что-то грохнулось.

Я обернулся. Горилла валялся на полу и смущенно улыбался, а над ним стоял Ила с подушкой в руках и улыбался гораздо веселее. Горилла вскочил, схватил подушку и с размаху ударил Илу в бок. Не прошло и двух секунд, как к побоищу присоединились все мальчики до единого. Двадцать, тридцать, сорок подушек летали в воздухе. Иржи вскочил на стол, держа в каждой руке подушку, и прошелся по столу из конца в конец, колотя всех, до кого мог дотянуться. Феликс встал ногами на две лесенки и стукнул подушкой Брену, когда тот попытался пробежать под ним. Эрих и Коко напали на Петра, а тот с хохотом пополз прочь от них по туннелю из нар.

Я стоял ближе к двери, обеими руками крепко сжимая подушку — изначально вовсе не мою, — и высматривал себе противника. Брена с такой силой обрушил подушку на Феликса, что наволочка лопнула и наружу посыпались перья, солома и какие-то подозрительные опилки. Феликс собрал этот мусор в пригоршню и запихал Брене за пазуху. В тот же момент я увидел, как в разных местах комнаты взвились облака из перьев. И сам я закружился, хохоча, занося высоко подушку, — и тут увидел в дверном проеме Франту. Он снова скрестил руки на груди.

Я замер. Подушка выскользнула из моих рук на пол. Я постарался побыстрее — но так, чтобы это не выглядело бегством, — пробраться среди перьевых куч к стулу, на котором сидел до того, как все началось.

Франта захлопнул за собой дверь.

— Нешарим! — заорал он.

Кто-то его услышал, но далеко не все: в комнате царил хаос.

— Нешарим! — завопил он вдвое громче, шагая к компании парней, которые все еще тузили друг друга останками своих подушек.