Евгения Овчинникова - Мортал комбат и другие 90-е

– Заходить будем? – крикнул нам водитель.

Долговязый ловко вытянул руку и ударил Игоря в грудь. Тот упал на спину. Двери медленно закрылись, оставив торчать одну ветку. Я держалась за нее до последнего, проскользила вместе с автобусом пару метров, но он заревел и оставил нас среди горстки сосновых иголок, да в варежке Игоря оказалась нежная верхушечка сосновой лапы. Когда автобус скрылся за поворотом, Игорь плюнул и бросил на снег ни в чем не повинную верхушечку.

Из зарплаты эту последнюю елку нам все-таки вычли. Подозреваю, что Саша перестал верить рассказам о таинственном елочном воре. Но мы все равно заработали по тогдашним меркам приличные деньги. Мы так и не узнали, кем был долговязый и для чего ему понадобились три елки.

Каждый год тридцать первого декабря мы с Игорем созваниваемся, поздравляем друг друга с наступающим и хвастаемся по видеосвязи детьми и наряженными елками. И когда порции поздравлений и восхищений подходят к концу, голосим:

– Елочки, подходим, покупаем елочки! Большие – по триста, маленькие – по стописят!

И громко, неприлично ржем.

– Вы не заявили в полицию? – искренне удивлялся Кирилл.

– Тогда была милиция. Даже в голову не приходило.

– Кто это все-таки был, как думаешь?

– Скорее всего, городской сумасшедший. Хотя, знаешь, мне нравится думать, что какой-нибудь местечковый Робин Гуд, который крал елки и отдавал бедным семьям, чтоб порадовать детишек.

– Я тоже пару раз пытался заработать. Копирайтингом через интернет-биржу.

– Много заработал?

– Два раза по двести рублей. Будешь доедать свою картошку?

Мы сидели в бургерной – племянник пришел пообедать со мной в перерыве. Задевая нас, ходили туда-сюда другие посетители, в это время их всегда много.

– Нет, держи. – Я придвинула ему свою картошку и нетронутый соус.

Он залез пятерней в бумажный пакетик и вытащил всю оставшуюся картошку.

– Недофтаточно культувно для культувной столицы, да? – вопросил он с полным ртом.

– Просто ужас. Видишь, как напрягся охранник? – Я показала пальцем ему за спину. – Сейчас попросит нас удалиться.

Кирилл повернул голову и посмотрел.

– Можно убирать? – вежливо спросила девушка в униформе бургерной.

Я придвинула ей свой поднос.

– В Питере уборщиками работают только узбеки? – спросил Кирилл, когда она отошла.

– Таджики – дворниками, белорусы – на стройках. Иногда меняются. У нас тут сплошной мультикультурализм.

Все мое детство – череда отъездов. Русские уезжали в Россию, немцы – в Германию, поляки – в Польшу. Тихо собирали вещи и незаметно уезжали в Израиль те, в ком была хоть капля еврейской крови.

В девяностые все вообще были охвачены лихорадкой отъездов: надо куда-то ехать, что-то делать, что-то решать.

Немцы начали уезжать в конце восьмидесятых. Говорить об этом вслух сначала стеснялись и готовили документы втихую. Позже, когда приближающийся отъезд стал поводом для гордости, рассказывали, что «ждут вызова». Это означало, что документы о предоставлении германского гражданства отправлены куда следует и семья ожидает формального разрешения на переезд. Уезжали целыми семьями, поэтому ждать вызова в иных случаях приходилось годами. Люди женились, рожали детей, разводились и умирали, и документы отправлялись заново.

От друзей из Германии приходили нарядные, с нездешними яркими марками, посылки со сладостями – карамельными «Тофифи», «рафаэлками» и клубничными тянучками. Перед Пасхой присылали наклейки с зайчиками и краску для яиц, которая, в отличие от ядреной нашей, не подкрашивала белок.

К середине девяностых «великий исход» лишил Северный Казахстан чуть ли не половины населения. Экономика от этого пришла в упадок – электричество включали все реже, о газе мы давно забыли.

По Первому каналу как-то показали сюжет из Кокчетава: одетые в лохмотья зомбиподобные люди готовят пищу на костре в унылом зимнем дворе хрущевки. По легенде, после него германский канцлер Гельмут Коль издал несколько указов, упрощающих переезд немцев из Казахстана, и еще сотни тысяч покинули наш и без того опустевший край.

Но и приезжали тоже. Приезжали казахи из России: из Астрахани, Оренбурга. Из дальних аулов Центрального Казахстана приезжали люди с сильно азиатскими лицами. Они говорили с акцентом и были не похожи на наших светлокожих обрусевших казахов.

Немного повзрослев, я поняла, что Маша была хохлушкой. На лето она уезжала к родственникам на Украину, а осенью веселила нас рассказами на украинском. Семья Лены была условно татарской: они обладали звучной тюркской фамилией и не ели свинины. Этими двумя пунктами их «татарскость» исчерпывалась.

Мы отмечали католическое и свое Рождество, Наурыз [6], Пасху и общий Новый год.

Неожиданной каплей в нашем многонациональном котле стало появление ингушей. Ингуши и чеченцы, тоже обрусевшие и совершенно незаметные, достались Кокчетаву в наследство от Великой Отечественной. В первую чеченскую у нас появились другие. Они приезжали семьями и занимались в основном торговлей, тоже семейной. Такие кланы выкупили множество магазинов в городе, вызвав недовольство местных.

В городе появились дерзкие молодые люди, превышавшие скорость на иномарках. Они высовывались по пояс из окна и предлагали красавицам покататься на машине. Одним из таких парней был старший брат Хавы.

Хаву приняли в класс посреди года. Ее семья поселилась в соседнем доме. Утром мы ходили вместе в школу.

Хава была тонкой, красивой девочкой. Носила только черные юбки и платья и всегда держала спину прямо. Волосы по плечи аккуратно закладывала за уши. Тринадцати ей еще не исполнилось, поэтому платка можно не носить – отвечала она на наши любопытные взгляды. На белоснежной щеке – ниточка-шрам.

– Подралась с братом в детстве, – поясняла она.

Мы подстраивались под ее неторопливый шаг, даже если опаздывали.

– Мужчины ушли в горы, папа тоже. Мы ждали два месяца. Потом он вернулся и сказал, что завтра уезжаем. Но мама не хотела уезжать без вещей, осталась, чтобы собрать контейнер. Было жалко мебель, ну и другие штуки.

Мама Хавы была филологом. Хава говорила на безупречном русском, без капли акцента. Рядом с ней мы выпрямляли спины и изо всех сил старались не говорить «хавать» – это слово недавно обогатило наш лексикон.

– Бездельник, – приподнимая верхнюю губу, говорила она о брате. – Дома, в Чечне, из института выгнали. На работе больше трех месяцев не держится.

Адам каждый день забирал ее из школы. Мы немного завидовали – никого больше не ждал на крыльце хмурый черноволосый красавец. Хоть бы и брат. Он увозил ее домой. За полгода мы ни разу не были у них в гостях, но я живо описывала подругам их квартиру, которую представляла себе чем-то вроде пещеры с сокровищами, устланной коврами, в пестрой глубине которой томится несвободой печальная Хава.