Константин Кислов - На узкой тропе [Повесть]

— Не верь, Саидка, ему! — закричал Роман, вскакивая и забыв про больную ногу. — Неправду он говорит! Неправду! Никого на небе нет! И петуха там нет!

Рауф-хальфа, схватив петуха, пустился было бежать, но Саидка вцепился ему в халат и закричал:

— Куда вы, ота Рауф? Не убегайте, я все расскажу!

От страха глаза у Саидки округлились, как у совенка. Он знал, что вот-вот придет Гузархан, который ушел искать ишака, и тогда Ромку схватят.

— Ата, Рауф, Ата Рауф!.. Все объясню, не убегайте!.. — твердил Саидка, а Ромка, точно потерявший рассудок, продолжал:

— Спутники там летают! Вселенная там!..

— Перестань, Ромка! — кричал Саидка. — Перестань!..

Рауф-хальфа, как загнанный, насмерть перепуганный заяц, забежал в шатер и забился в угол.

— Он заблудился, ота Рауф. Потерял дорогу, — торопясь, объяснял Саидка, встав перед стариком на колени. — Ногу немножко повредил… Это корейчонок Ромка из нашего кишлака. Я его нашел в тугаях и привел сюда… Вы, ота Рауф, не говорите никому. Дайте мне такое слово. Честное слово…

Старик немного успокоился, но в глазах его застыла тревога. А мальчишка не мог остановиться. Он никогда еще не творил с таким волнением и так много.

— Я знаю вас, Ата Рауф, вы не скажете Мадарип-ишану! Вы хороший… И Гузархан-хальфе ничего не скажете! Никому! Маленьких нельзя обижать, скажете — вас аллах накажет… А Ромка — он тоже хороший… Потом он уйдет. Не скажете?

Рауф-хальфа закрыл глаза и вздохнул.

— Аллах вам судья, — прошептал он. — Аллах все видит и все знает, я только раб его, я ничего не знаю, сын мой… А петух — э-э, он совсем глупый. Мне не удалось научить его разговаривать. Он умеет кричать и драться, а рассказываю за него я, сынок.

На лице старика появилась улыбка, слабая, но с доброй хитринкой. Он покачал головой и поднялся. Саидка, совсем измученный, повалился на землю и долго лежал, бездумно разглядывая дырявый полог шатра, через который лезли острые, как золотые иглы, лучи солнца.

Саидка присел подле Романа и заглянул ему в глаза.

— Зачем кричал? — спросил он.

— А зачем он неправду говорит? А ты слушаешь…

— Каждый говорит, что хочет. Пускай говорит. Ему хорошо бывает, когда его слушают, а мне что?

— А тебе, конечно, бари-бир, — с раздражением заметил Ромка. — Говорить надо о деле, а не о глупостях. Ты веришь ему?

Саидку никто еще так прямо не спрашивал, и он не знал, что ответить. Даже немного оробел и, помешкав, сказал:

— Болтать не будет. Ата Рауф вреда никому не делает. Чудак немножко… Если бы Гузархан был здесь — плохо бы тебе…

— Ну и пусть плохо! — вспылил Роман, а потом заплакал. — Наплевать!.. Никого я не боюсь. И твоего силача Гузархана тоже!

Саидка схватил Романа за плечи и, вытаращив глаза, зашипел на него:

— Тише, тише! Сейчас Гузархан придет. Вон идет! — Приложив палец к губам, Саидка выскочил из землянки.

А Гузархан-хальфа, отпустив ишака, подошел к потухшему костру. Потоптался лениво, не зная за что приняться. Подозвал Саидку, который как ни в чем не бывало сидел у шатра и обстругивал ножом палку. Что-то сказав, Гузархан снисходительно посмеялся, надвинул на Саидкины глаза дервишскую шапку и ушел.

— Вставай, Ромка, — позвал Саидка. — Совсем с голоду помирать будешь. Идем, кушать немножко будем.

Он принес почти целую лепешку и все ту же жестяную банку еще горячего чая, зеленый урюк и щепоть соли.

— Где ты взял урюк?

— В тугаи ходил, урючина там есть… Большая…

Роман накинулся на еду, давясь кусками лепешки. Саидка ел степенно; скупая, но радостная улыбка не сходила с его лица.

— Гузархан-хальфа к роднику пошел, — сказал он. — Там прохладно. Немножко алычи есть… Э-э, спать целый день будет. Мадарип-ишан уехал. Хорошо! Ругать никто не будет. Нам тоже хорошо, да?

— Мне тогда будет хорошо, когда я удеру отсюда, — с грустью произнес Роман.

— Нельзя, — отрицательно затряс головой Саидка. — Нельзя! У тебя нога болит, далеко не уйдешь. А вдруг Гузархан увидит? Он все может сделать! У них еще Саттар-хальфа был. Немножко горбатый. Помер недавно. Страшный он был! Его все боялись. Женщины тоже боялись, которые верующие сильно. Он керосин им приносил, спички давал, читал молитву и говорил: «аминь»…

Роман слышал, что когда-то случалось такое: сами себя сжигали несчастные женщины, кем-то обманутые, оскорбленные. Такие рассказы исходили от старух, которые прятали под сеткой лицо от солнца и людских глаз. Но тогда он ничего не знал о волосатых людях. Даже не предполагал, что существуют такие. О боге он знает, что его нет и никогда не было. И вдруг, пожалуйста!.. «Шайтаны» и их покровитель аллах!

— Когда война была, волосатые люди от войны укрывались. Мой отец тоже… «Там убивают», — говорил. Дивоной стал. А с дивоны что возьмешь? Кому он нужен? — Саидка засмеялся, обнажив ровные блестящие зубы. — Он совсем никому не нужен. А Гузархан-хальфа, о-о, какое нехорошее он делал… Сам говорил мне: учись, пока я не помер. Хвалился. Однажды, когда война была, его на базаре задержали. Привели в военкомат и сказали начальнику: «Вот какого здорового привели, один сто фрицев убьет. Сила!» А он стал прыгать. Джар в военкомате устроил. Доктор говорит: «Э-э, мы его давно знаем. Притворяется. Отправляйте поскорее на передовую. Пускай фашистам эти спектакли показывает». А Гузархан спрашивает командира: «Можно мне, пожалуйста, туда сходить… Живот шибко болит…» Начальник, конечно, говорит: «Иди!» Гузархан подхватил халат и бегом…

— Предатель! — с возмущением сказал Ромка. — Его надо было судить, как врага народа!

Саидка умолк и больше не смеялся. Он глядел в пустоту, печально, с горькой, все еще державшейся в уголках губ усмешкой.

— Эх, бари-бир, — вздохнул Саидка. — Тебе не надо бояться, Ромка. Гузархан, конечно, хитрый, но я тоже немножко хитрый.

— Выручить хочешь меня? — спросил Ромка.

— Ага…

Тяжелый, как полный бурдюк, сидел Мадарип-ишан на сером ишачке и ехал вдоль заросшего камышом арыка. Ишачок тянул из последних сил, семеня тонкими ножками. Воздух полнился томительно-сладким запахом джиды, росшей по обочинам сухого арыка. В кустах, свистя и попискивая, шныряли птицы. Мадарип-ишан, свесив на грудь голову, не то думал, не то дремал. В это утро ему почему-то все не нравилось. С некоторых пор он стал замечать, что люди раздражают его. Даже самые близкие вызывают иногда в нем тоску и ожесточение. А все оттого, что не стало в них прежней покорности, усердия к молитве, честности в дележе подаяния — так и норовит каждый утаить от него хоть малую толику. Он много раз молил аллаха дать этим людям — его хальфам и мюридам — веру и благочестие, но молитвы не приносили облегчения. На душе по-прежнему лежали тоска и сумрак. Его верные хальфы либо умерли, либо состарились и ослабели разумом. Молодые — в них нет твердости духа. Они скорее попадают в ловушки, расставленные неверными. А с тех пор как закончилась война и объявлена амнистия, многие просто покинули Мадарип-ишана. Трус — он всегда остается трусом и негодяем, думал старый ишан. И мюриды пошли не те — подаст лепешку и считает, что он откупился от самой смерти. Часто стал задумываться Мадарип-ишан. Даже ночи не приносили ему покоя. Сквозь тревожную дремоту он постоянно слышал чьи-то шаги, твердые и стремительные. Он, прямой потомок кокандского Худоярхана, живет в обличии нищего и нет конца этому унижению и страданиям.