Фрида Вигдорова - Двенадцать отважных

Домна Федоровна подняла на брата глаза, отложила в сторону шитье.

— Я тут останусь.

— Не пойму я, зачем тебе оставаться в Артемовске?

Егор Иванович сидел за столом, листал, не читая, какую-то книгу. Говорил, не глядя на сестру, время от времени проводя ладонью по красным усталым глазам.

— Сюда письма скорей дойдут, — ответила Домна Федоровна.

— Можно подумать, будто Покровское от Артемовска за тридевять земель.

— Ты мне уж не первый раз про это толкуешь, — сказала Домна Федоровна. — И никак я не пойму — зачем? Или мы стесняем тебя? Так ведь я найду, где жить.

Вася, сидевший рядом с матерью, тихонько потянул ее за рукав. К чему она сказала эти слова, зачем обидела дядю Егора? Он хочет им добра, советует вернуться в Покровское, думает, что в Покровском им будет лучше, тут обидам не место. Если бы мать послушалась его, если б и в самом деле им вернуться домой! И вдруг Вася услышал голос Егора Ивановича:

— Стеснить ты меня не стеснишь, но жить вам у нас не придется. Нельзя. Никак нельзя!

— Да ты в уме ли? — всполошилась тетя Настасья. — Да что ты болтаешь? Как это нельзя? Где же им и жить, как не у нас?

— Погоди, — сказал Егор Иванович, — сестра знает, худого я ей не хочу.

Он умолк, прошелся по комнате, тяжелее обычного припадая на больную ногу, и сел напротив Домны Федоровны.

— Будешь жить с Васей у Михеевых. Сами они к сыну в Киев подались. Добрались, нет ли, и где сейчас — не знаю. Но хату свою нам с Настей оставили на догляденье. От нас, правда, далеко. Зато домик хороший: горница и кухонька, хоть с ладонь, да чистая. Завтра туда и переберетесь.

…Михеевский домик стоял на краю города. Он был последним на широкой, не похожей на городскую улице. В палисаднике росли кусты крыжовника, красной смородины, две высокие груши. Вместо изгороди — мальвы, на которых уже пламенели махровые цветы.

Но Васе все было ни к чему, все постыло. К Егору Ивановичу он больше не ходил, но думал о нем непрестанно. Вот было б в покровской их хате полно людей — своих, чужих. Так полно, что яблоку негде упасть. И приехал бы дядя Егор. Неужто они с матерью сказали бы: «У нас жить нельзя»?

Обида, досада, горечь — все перемешалось. «Ну зачем я об этом думаю? Война, каждый день сколько людей погибает, что мне над этим голову ломать?» Но тут же перед Васей вставало лицо дяди Егора и слышались его слова: «Жить вам у нас не придется».

Домна Федоровна каждый вечер ходила к Егору Ивановичу узнать, нет ли вестей от сына. Писем не было, она возвращалась усталая, печальная и всякий раз говорила: — Про тебя спрашивал… — А однажды добавила: — Навестил бы ты Егора. Скучает он.

Матери Вася ничего не ответил. А на другой день пришла тетка Настя и стала пробирать его:

— Да ты что, ошалел? Не приходишь, не навещаешь? Мы кто тебе, чужие?

Вася зажал уши ладонями и сказал:

— Нечего мне у вас делать!

Он был уверен, что сейчас начнется крик, тетка будет долго шуметь и ругаться, но она вдруг сказала:

— Смотрите, какой перец! А я все грешила на тебя, мол, растешь ягненком, недотепой! А ты все же давай приходи к нам. — И прибавила со вздохом: — Дядька-то что удумал? Сапожным делом занялся. Потеха! Вытащил отцовский инструмент, табуретку низкую сколотил, два дня над моими чеботами пыхтел. Поглядите! — И она вытянула ноги в грубых, но прочно сшитых башмаках, с тупыми, почти квадратными носками.

— Он у нас на все руки от скуки, — сказала Домна Федоровна. — В починку берет. Два заказа на новые принял. Вроде бы всерьез взялся, а не от скуки…

Иной раз и днем становилось темно как ночью: тучи фашистских самолетов пролетали над Артемовском со своим зловещим грузом. Однажды груз этот обрушился на город, и три дня и три ночи с короткими перерывами продолжалась бомбежка.

За городом вырыли ямы, там люди прятались от бомб. Вася с матерью не уходили в ямы.

— Двум смертям не бывать, одной не миновать, — сказала Домна Федоровна.

Но иногда сидеть дома было невмоготу. Вася убегал на улицу и вместе с соседскими ребятами лазил на чердаки и смотрел оттуда на огненные взрывы, на черные фонтаны земли, взлетавшие к самому небу.

Домна Федоровна почти не спала. Вот уже сколько дней они жили как в кромешном аду, не зная, что на дворе — утро или вечер, солнце ли заходит, обещая погожий, но ветреный день, или это зарево пожара. Она перестала даже подтягивать гирьки часов-Ходиков, забывала порой снять с окна старое одеяло: день ли, ночь — не все ли равно?

Однажды под вечер Домна Федоровна прилегла на кровать и ненадолго забылась. Но тишина эта не обрадовала ее, а насторожила.

— Вася! — позвала она испуганно.

Никто не откликнулся. Она подошла к окну, откинула край одеяла. На дворе стояли густые сумерки. Тревожно прислушалась: тишина. И вдруг дверь распахнулась. На пороге стоял Вася, волосы прилипли к влажному лбу, голос срывался:

— Скорее!

Они бежали по улице задыхаясь. Домна Федоровна ни о чем не спрашивала — что тут спросишь в темени, неразберихе, среди воя сирен и грохота вновь начавшейся бомбардировки. Они миновали свою улицу, совсем пустую, свернули в переулок — и здесь ни души. На самом углу стояли какие-то развалины, Домна Федоровна не сразу разобрала: разрушенный ли бомбежкой дом, остов ли развалившегося от старости строения.

Вася опустился на колени.

— Тут! — произнес он охрипшим голосом.

Домна Федоровна пошарила рукой, наткнулась на груду битого кирпича, взяла чуть левее и вдруг ощутила под ладонью чью-то мокрую, горячую щеку…

— Дайте мне смерти… Дайте мне… — услышала она.

Раненый был в тяжелом бреду. Он лежал неподвижно и только крепко сжал в своих пальцах Васину руку.

— Одеяло бы… — сказала Домна Федоровна.

Вася постучался в первый попавшийся дом. Кто-то чуть приоткрыл дверь.

— Чего тебе? — донесся до Васи приглушенный голос.

— Пустите. Раненый тут.

Дверь захлопнулась. Вася стоял окаменев. Он, не поверив, постучал еще. Дверь снова приотворилась, и тот же голос сказал злобно:

— Убирайся, пока цел.

Стиснув зубы, Вася перебежал дорогу и стал изо всех сил дубасить в дверь дома напротив. Никто не открывал, но вдруг дверь сама подалась под его рукой, и Вася почти ввалился в сени.

— Есть кто? — окликнул он.

Молчание. Вася вошел в комнату, в темноте отыскал кровать, сдернул одеяло и выбежал на улицу.

С трудом подняли они тяжелое обмякшее тело, стараясь не ушибить, переложили на одеяло и, подняв его с двух сторон, как носилки, стали добираться до дому. Они не позволяли себе остановиться. Задыхаясь, не смея вытереть пот, они шли и шли — и казалось, конца не будет дороге. Шаг. Еще шаг. Вот угол. За углом — рябина. Еще шаг, еще. Вот калитка их палисадника.